Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Из Альберта Эйнштейна

Петру Вайлю

Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.Сегодня уже «никогда», будущее вообще.То, чего больше нет, предпочитает буднис отсыревшей газетой и без яйца в борще.

Стоит сказать «Иванов», как другая эрасразу же тут как тут, вместо минувших лет.Так солдаты в траншее поверх брустверасмотрят туда, где их больше нет.

Там – эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,и город типа доски для черно-белых шахмат,где побеждают желтые, выглядит как ничья.

Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.

* * *

Меня упрекали во всем, окромя погоды,и сам я грозил себе часто суровой мздой.Но скоро, как говорят, я сниму погоныи стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом небаи прятаться в облако, слыша гром,не видя, как войско под натиском ширпотребабежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,не важно, берут вас в кольцо или это – блиц.Так школьник, увидев однажды во сне чернила,готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждешь спасибо,то общего, может, небытия броняценит попытки ее превращенья в ситои за отверстие поблагодарит меня.

Моллюск [89]

Земная поверхность естьпризнак того, что житьв космосе разрешено,поскольку здесь можно сесть,встать, пройтись, потушитьлампу, взглянуть в окно.

Восемь других планетсчитают, что эти как развыводы неверны,и мы слышим их «нет!»,когда убивают наси когда мы больны.

Тем не менее ясуществую, и мне,искренне говоря,в результате вполнеединственного бытиядороже всего моря.

Хотя я не враг равнин,друг ледниковых гряд,ценитель пустынь и гор -особенно Апеннин -всего этого, говорят,в космосе перебор.

Статус небесных телприобретаем за счетрельефа. Но их рельефне плещет и не течет,взгляду кладя предел,его же преодолев.

Всякая жизнь под статьландшафту. Когда он сер,сух, ограничен, тверд,какой он может податьумам и сердцам пример,тем более – для аорт?

Когда вы стоите наСириусе – вокругбурое фантазииз щебня и валуна.Это портит каблуки не блестит вблизи.

У тел и у их небеснету, как ни кривипространство, иной среды."Многие жили без, -заметил поэт, – любви,но никто без воды".

Отсюда – мой сентимент.И скорей, чем турист,готовый нажать на спусккамеры в тот момент,когда ландшафт волнист,во мне говорит моллюск.

Ему подпевает хорхордовых, вторят пятьлитров неголубойкрови: у мышц и порсуши меня, как пядь,отвоевал прибой.

Стоя на берегуморя, морща чело,присматриваясь к воде,я радуюсь, что могуразглядывать то, чегов галактике нет нигде.

Моря состоят из волн -странных вещей, чей видмножественного числа,брошенного на произвол,был им раньше привитвсякого ремесла.

По существу, вода -сумма своих частей,которую каждый мигменяет их чехарда;и бредни ведомостейусугубляет блик.

Определенье волнызаключено в самомслове «волна». Оно,отмеченное клеймомвзгляда со стороны,им не закабалено.

В облике буквы "в"явно дает гастрольвосьмерка – родная дочьбесконечности, стольсвойственной синеве,склянке чернил и проч.

Как форме, волне чуждыромб, треугольник, куб,всяческие углы.В этом – прелесть воды.В ней есть нечто от губс пеною вдоль скулы.

Склонностью пренебречьсмыслом, чья глубинабуквальна, морская дальнапоминает речь,рваные письмена,некоторым – скрижаль.

Именно потому,узнавая в ней свойпочерк, певцы поютрыхлую бахрому -связки голосовойили зрачка приют.

Заговори сама,волна могла бы свестислушателя своегов одночасье с ума,сказав ему: "я, прости,не от мира сего".

Это, сдается мне,было бы правдой. Сей -удерживаем рукой;в нем можно зайти к родне,посмотреть Колизей,произнести «на кой?».

Иначе с волной, чей шум,смахивающий на «ура», -шум, сумевший вобрать«завтра», «сейчас», «вчера»,идущий из царства сумм, -не занести в тетрадь.

Там, где прошлое плюсбудущее вдвоембьют баклуши, творянастоящее, вкусдиктует массам объем.И отсюда – моря.

Скорость по кличке «свет»,белый карлик, квазарнапоминают нерях;то есть пожар, базар.Материя же – эстет,и ей лучше в морях.

Любое из них – скорейслепок времени, чемсмесь катастрофы ирадости для ноздрей,или – пир диадем,где за столом – свои.

Собой превращая дветрети планеты в дно,море – не лицедей.Вещью на букву "в"оно говорит: оно -место не для людей.

Тем более если тричетверти. Для волнысуша – лишь эпизод,а для рыбы внутри -хуже глухой стены:тот свет, кислород, азот.

При расшифровке «вода»,обнажив свою суть,даст в профиль или в анфас«бесконечность-о-да»;то есть, что мир отнюдьсоздан не ради нас.

Не есть ли вообще тоскапо вечности и т. д.,по ангельскому крылу -инерция косяка,в родной для него средеуткнувшегося в скалу?

И не есть ли Землятолько посуда? Родпиалы? И не есть ли мы,пашущие поля,танцующие фокстрот,разновидность каймы?

Звезды кивнут: ага,бордюр, оторочка, вязьжизней, которых счетзрения отродясьот громокипящих гаморя не отвлечет.

Им виднее, как знать.В сущности, их накалв космосе объяснимнедостатком зеркал;это легче понять,чем примириться с ним.

Но и моря, в свой черед,обращены лицомвовсе не к нам, но вверх,ценя их, наоборот,как выдуманной слепцомазбуки фейерверк.

Оказываясь в западнеили же когда мыникому не нужны,мы видим моря вовне,больше беря взаймы,чем наяву должны.

В облике многих вод,бегущих на нас, рябя,встающих там на дыбы,мнится свобода отвсего, от самих себя,не говоря – судьбы.

Если вообще онасуществует – и спороб этом сильней в глуши -она не одушевлена,так как морской просторшире, чем ширь души.

Сворачивая шапито,грустно думать о том,что бывшее, скажем, мной,воздух хватая ртом,превратившись в ничто,не сделается волной.

Но ежели вы чуть-чутьмизантроп, лиходей,то вам, подтянув кушак,приятно, подставив ей,этой свободе, грудь,сделать к ней лишний шаг.

* * *

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.Электричество поступало издалека, с болот,и квартира казалась по вечерамперепачканной торфом и искусанной комарами.Одежда была неуклюжей, что выдавалоблизость Арктики. В том конце коридорадребезжал телефон, с трудом оживая посленедавно кончившейся войны.Три рубля украшали летчики и шахтеры.Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.Эмалированные кастрюли кухнивнушали уверенность в завтрашнем дне, упрямопревращаясь во сне в головные уборы либов торжество Циолковского. Автомобили тожекатились в сторону будущего и быличерными, серыми, а иногда (такси)даже светло-коричневыми. Странно и неприятнодумать, что даже железо не знает своей судьбыи что жизнь была прожита ради апофеозафирмы Кодак, поверившей в отпечаткии выбрасывающей негативы.Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

* * *

О если бы птицы пели и облака скучали,и око могло различать, становясь синей,звонкую трель преследуя, дверь с ключамии тех, кого больше нету нигде, за ней.

А так – меняются комнаты, кресла, стулья.И всюду по стенам то в рамке, то так – цветы.И если бывает на свете пчела без ульяс лишней пыльцой на лапках, то это ты.

О если б прозрачные вещи в густой лазуриумели свою незримость держать в уздеи скопом однажды сгуститься – в звезду, в слезу ли -в другом конце стратосферы, потом – везде.

Но, видимо, воздух – только сырье для кружев,распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.И статуи стынут, хотя на дворе – бесстужев,казненный потом декабрист, и настал январь.

Письмо в оазис