Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Ritratto di donna [83]

Не первой свежести – как и цветы в ееруках. В цветах – такое же враньеи та же жажда будущего. Карийглаз смотрит в будущее, гдени ваз, ни разговоров о воде.Один гербарий.

Отсюда – складчатость. Сначала – рта,потом – бордовая, с искрой, тафта,как занавес, готовый взвитьсяи обнаружить механизм ходьбыв заросшем тупике судьбы;смутить провидца.

Нога в чулке из мокрого стеклаблестит, как будто вплавь пересеклаБосфор и требует себе асфальтаЕвропы или же, наоборот, -просторов Азии, пустынь, щедротпесков, базальта.

Камея в низком декольте. Под ней,камеей, – кружево и сумма дней,не тронутая их светилом,не знающая, что такое – кость,несобираемая в горсть;простор белилам.

Что за спиной у ней, опричь коврас кинжалами? Ее вчера.Десятилетья. Мысли о Петрове,о Сидорове, не говоряоб Иванове, возмущавших зряпять литров крови.

Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул.Ухмылки консула. Настырный гулбазара в полдень. Минареты классаземля-земля или земля-чалма(иначе – облако). Зурна, сурьма.Другая раса.

Плюс эта шляпа типа лопухав провинции и цвета мха.Болтун с палитрой. Кресло. Англичанетакие делали перед войной.Амур на столике: всего с однойстрелой в колчане.

Накрашенным закрытым ртомлицо кричит, что для него «потом»важнее, чем «теперь», тем паче -«тогда»! Что полотно – стезяпопасть туда, куда нельзяпопасть иначе.

Так боги делали, вселяясь тов растение, то в камень: довозникновенья человека. Этоинерция метаморфозсиеной и краплаком розглядит с портрета,

а не сама она. Она самасостарится, сойдет с ума,умрет от дряхлости, под колесом, от пули.Но там, где не нужны тела,она останется какой былатогда в Стамбуле.

Храм Мельпомены

Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.На секунданте – коричневая шинель.И кто-то падает в снег, говоря «Ужель».Но никто не попадает в цель.

Она сидит у окна, завернувшись в шаль.Пока существует взгляд, существует даль.Всю комнату заполонил рояль.Входит доктор и говорит: «Как жаль...»

Метель за окном похожа на вермишель.Холодно, и задувает в щель.Неподвижное тело. Неприбранная постель.Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель,

проснитесь! Прошло двести лет! Не стольважно даже, что двести! Важно, что ваша рольсыграна! Костюмы изгрызла моль!"Мишель улыбается и, превозмогая боль,

рукою делает к публике, как бы прося взаймы:"Если бы не театр, никто бы не знал, что мысуществовали! И наоборот!" Из тьмызала в ответ раздается сдержанное «хмы-хмы».

Остров Прочида

Захолустная бухта; каких-нибудь двадцать мачт.Сушатся сети – родственницы простыней.Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч.Синий залив пытается стать синей.

Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел.После восьми набережная пуста.Синева вторгается в тот предел,за которым вспыхивает звезда.

* * *

Е. Леонской

В воздухе – сильный мороз и хвоя.Наденем ватное и меховое.Чтоб маяться в наших сугробах с торбой -лучше олень, чем верблюд двугорбый.

На севере если и верят в Бога,то как в коменданта того острога,где всем нам вроде бока намяло,но только и слышно, что дали мало.

На юге, где в редкость осадок белый,верят в Христа, так как сам он – беглый:родился в пустыне, песок-солома,и умер тоже, слыхать, не дома.

Помянем нынче вином и хлебомжизнь, прожитую под открытым небом,чтоб в нем и потом избежать арестаземли – поскольку там больше места.

Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия

15 декабря 1994 г.

Надежда Филипповна [84] милая!Достичь девяноста пятиупрямство потребно и сила – ипозвольте стишок поднести.

Ваш возраст – я лезу к Вам с дебрямиидей, но с простым языком -есть возраст шедевра. С шедеврамия лично отчасти знаком.

Шедевры в музеях находятся.На них, разеваючи пасть,ценитель и гангстер охотятся.Но мы не дадим Вас украсть.

Для Вас мы – зеленые овощи,и наш незначителен стаж.Но Вы для нас – наше сокровище,и мы – Ваш живой Эрмитаж.

При мысли о Вас достиженияВеласкеса чудятся мне,Учелло картина «Сражение»и «Завтрак на травке» Мане.

При мысли о Вас вспоминаютсяЮсуповский, Мойки вода,Дом Связи с антеннами – аистасо свертком подобье гнезда.

Вы жили вблизи абортария,Людмилу [85] от мира тая.и изредка пьяная арияв подъезде звучала моя.

Орава черняво-курчаваяклубилась там сутками сплошь,талантом сверкая и чавкая,как стайка блестящих галош.

Как вспомню я Вашу гостиную,любому тогда трепачудоступную, тотчас застыну я,вздохну, и слезу проглочу.

Там были питье и питание,там Пасик [86] мой взор волновал.там разным мужьям испытанияна чары их баб я сдавал.

Теперь там – чужие владения.Под новым замком, взаперти,мы там для жильца – привидения,библейская сцена почти.

В прихожей кого-нибудь тискаяна фоне гвардейских знамен, [87]мы там – как Капелла Сикстинская -подернуты дымкой времен.

Ах, в принципе, где бы мы ни были,ворча и дыша тяжело,мы, в сущности, слепки той мебели,и Вы – наш Микельанджело.

Как знать, благодарная нациякогда-нибудь с тростью в рукекоснется, сказав: «Реставрация!»,теней наших в том тупике.

Надежда Филипповна! В Бостонебольшие достоинства есть.Везде – полосатые простынисо звездами – в Витькину [88] честь.

Повсюду – то гости из прерии.то Африки вспыльчивый князь,то просто отбросы Империи.ударившей мордочкой в грязь.

И Вы, как бурбонская лилияв оправе из хрусталя,прищурясь, на наши усилияглядите слегка издаля.

Ах, все мы здесь чуточку париии аристократы чуть-чуть.Но славно в чужом полушарииза Ваше здоровье хлебнуть!

Византийское

Поезд из пункта А, льющийся из трубытуннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,в котором морщины сбежались, оставив лбы,а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,и карий местного мусора примет меня за дачника.Но даже луна не узнает, какие у нас дела,заглядывая в окно, точно в конец задачника.Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,то есть жизни без нас, уже вывозимой за моревследствие потной морзянки и семафора в чеммать родила, на память о битом мраморе.И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:подлиннику пустоты предпочитая копию.

В разгар холодной войны

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?Платье его в беспорядке, и в мыслях – сажа.В глазах цвета бесцельной пули -готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

Всюду – жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,царства рушатся сами, красное на исходе.Мы все теперь за границей, и если завтравойна, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябиныозаряет наличник осиротевшей дачи.И пусть вы – трижды Гирей, но лицо рабыни,взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

И постоянно накрапывает, точно природа мозгухочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,шепчет на местном наречьи. А ежели это – Морзе,кто его расшифрует, если не шифер кровли?

В следующий век

Постепенно действительность превращается в недействительность.Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,и еще упрекнешь, как муравья – кораза его медлительность.Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возникповод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;просто будущему требуется помещениебез них.С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,поскольку для них скорость света – бедствие,присутствие их суть отсутствие, и бытие – лишь следствиенебытия.Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни -интересней, чем жизнь; так знаками препинаниязаменяется голос. Хотя от тебя не дождешься нителескопа, ни воспоминания.

Из Альберта Эйнштейна