Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

не застыл в своем развитии. Но в какую сторону он развивается? Его развитие шло назад, а не вперед. Его выпячивание крестьянства – это реакционность… тянет крестьянство на отдельную дорогу…» Шипилькевич не развивается, а деградирует. Оказавшись в партии пролетариата, он начал скатываться к защите крестьянства. Крестьянство, в интерпретации Осипова, было не типом классовой психологии, а вектором ее развития.

Речь Удельцева была еще одной вариацией на ранее названные темы, такие как раздвоенность, историческая периодизация классового типа и борьба города с деревней. Шипилькевич был случайным человеком в партии потому, что в его присоединении к большевикам не было никакой необходимости. В партии он оказался из‐за ситуативного совпадения интересов крестьянства и пролетариата. Но когда крестьянская стихия в условиях кризиса НЭПа ополчается на город, он примыкает к ней: «Когда тов. Шипилькевич вступил в РКП в 1918 году, это объясняется общностью интересов крестьянства с РКП. <…> Это проведение в жизнь желаний крестьянства толкнуло его к нам. Но совсем другое мы видим в 1924 году. У т. Шипилькевича происходит внутренняя борьба деревни с городом. Он не может слить, объединить город с деревней под гегемонией первого. Когда тов. Шипилькевич выпячивал борьбу деревни против города, это бунтарь, но новой эпохи. Когда в 1924 году [им] даются лозунги, которые принимает Милюков, это значит, что ни Ленинград как пролетарский центр, ни ВУЗ Шипилькевича не воспитали»[886].

Заключительное слово Шипилькевича было прямым, открытым, полным революционной патетики. Ответчику нужно было доказать, что он не был случайным человеком в комвузе, что его сюда забросила не крестьянская стихия. Лучший способ это сделать – перейти в атаку. По мнению Шипилькевича, обвинения однокурсников действительно свидетельствовали о том, что имело место различие в классовых психологиях. Вот только различие это говорило не в пользу недоброжелателей. Если последние могли рассуждать об истории жизни обсуждаемого, используя сослагательное наклонение, то для Шипилькевича оно было недоступно. Он мыслил только в категориях железной исторической необходимости, которая и привела его на путь классовой сознательности. Если противники Шипилькевича считали, что могут разбивать его жизнь на этапы, рассуждать о внутренних противоречиях его классового положения, то сам он, как настоящий марксист, рассматривал свою биографию как тотальность, неделимое целое. Это товарищам Шипилькевича не хватало революционной выучки и теоретической подготовленности. Сам он был полностью уверен, что с избранной им дороги никогда не свернет. История была на его стороне и давала ему силу и спокойствие в сложной ситуации:

По всем отзывам, которые вы обо мне здесь давали, я должен был быть убитым, но все же я остался твердым и спокоен. Вся история развилась потому, что мы говорим на разных языках. Я таких вопросов, как вы ставите, не ставлю. Вы спрашиваете, что было бы, если эсеры были у власти, где был бы я? Вы отвечаете, что с ними, а я спрашиваю, где вы были бы? Нельзя такими методами пользоваться. Моя биография – это вся моя жизнь. <…> Вы себе не представляете крестьянина осознавшим себя во время гражданской войны и теоретически окрепшим в школе и университете. Вы каждый представляете его себе по частям. Вы говорите, что у меня отсутствует линия РКП, я не коммунист, несознательно вступил в партию. Так ли это – нет. Я вступил сознательно. Линия эта дает мне уверенность и твердость слушать все спокойно и знать, что вы ошибаетесь. Мой нюх дает мне возможность правильно стать на той или другой позиции. Я был в Красной армии, воевал против тех же врагов, что и т. Уфимцев, теперь он же меня причисляет к его бандам, с которыми он боролся. Я вступил в красармию рано, когда она еще формировалась, и там для нас тогда не было никакой дисциплины, никаких авторитетов. Для нас существовала одна только революционная целеустремленность. Жили все ради последнего. Говорят, что я тяжело стал на путь РКП, но твердо стою, плотно. Вот проведение моей линии безалаберное, это верно. <…> Что я контрреволюционер, реакционер – это смешно. Я вступил в РКП после ее побед, но ведь в Красную армию я вступил до ее побед. Верно, были общие интересы. О посылке на производство – для меня это не наказание. У меня широкие плечи, я вынесу. Позади у меня ничего нет. Путей отступления нет. Связь с деревней прервана. <…> Я, конечно, не так чувствую рабочий класс, как вы, но я не вижу хода назад. <…> Тут теоретически для меня все ясно. Я сросся с партией. <…> Я иду только вперед и чувствую наш ход. За мной тоже есть страдающие массы – правда не пролетариат, я в нем не работал.

Несмотря на все чистосердечные заверения, Шипилькевичу не удалось отбиться от обвинений в «крестьянском уклоне». Его исключили[887].

4. Склочничество

Иногда разночтения в кружке доходили до предела. В таких случаях процесс составления характеристики политизировался до крайности. Студенты нарушали правила партийного ритуала, проговаривали контекст, обсуждали приватные моменты своей жизни, приписывали друг другу низменные мотивации. Бытовые споры – нельзя забывать, что они жили вместе, несколько человек в одной комнате общежития, – выплескивались наружу, звучали оскорбления. Под вопрос ставилась идентичность не только обсуждаемого в данный момент студента, но и его недругов и защитников. Протокол пестрел персональными обвинениями, инсинуациями. Однако подобные перепалки выходили за рамки межличностных конфликтов. Поливать грязью товарищей, основываясь исключительно на личной неприязни, было недопустимо. «Склочничеством» характеризовался спор, который не шел по существу, не касался политических принципов или основ партийной жизни. Склока всегда возникала на основании личных амбиций, претензий на лидерство, не обоснованных ничем, кроме самомнения обвинителя. Такого рода поведение было недопустимым для коммуниста. Именно поэтому в случаях, когда личные претензии просачивались в протоколы ячеек, они принимали форму анализа классовых психологий, негативных тенденций характера, способных нанести серьезный вред совместному партийному существованию. Участники пытались выяснить, насколько товарища, проявляющего неуважение к остальным, можно исправить, насколько можно выправить его линию поведения (имевшую, безусловно, классовую подоплеку). Осуждение товарища, потерявшего самообладание, могло предотвратить раздор в ячейке. Однако если инициатор делал это из низменных побуждений, то он сам выступал как склочник. Граница между склокой и обсуждением кандидатуры по существу всегда была размыта. Споры, политизировавшие бытовое поведение товарища, обычно начинались с обсуждения отсутствия у него дисциплины в повседневной жизни и пренебрежения партийными интересами в угоду личной выгоде.

Таков был случай Потапова Алексея Николаевича на 4‐м кружке 2‐го созыва. Предъявляя претензии к политике партии в селе и поддерживая лидеров оппозиции в