Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Четко расчерчены дороги за городскою стеной: на северо-запад от ворот, на расстоянии двух километров от ворот и, следовательно, на северо-запад от дворца — Лысая Гора. «…Ала, рыся и подымая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная — в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге… Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту Молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще один километр, к подножию Лысой Горы».

На северной стороне холма находится Левий Матвей. Казнимые обращены лицами на восток — к Ершалаиму: «Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму». Гроза поднимается с запада: «Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча». Балкон Пилата — «крытая колоннада между двумя крыльями дворца Ирода Великого» — обращен на восток. И утром, в начале сюжета, Пилат сидит лицом к восходящему солнцу…

Но тут в романе возникает странный сбой. «Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо…» Постойте, если утреннее солнце поднимается над гипподромом, а гипподром — внизу направо, то… стало быть, Пилат находится лицом не на восток, а на север?

Именно так: эта подробность — гипподром с поднимающимся над ним солнцем справа — невыправленный след предшествующей, пятой редакции романа, в которой Пилат сидел лицом на север.

Тут нужно сказать, что в ранних редакциях такой строгой выверенности в пространстве и четкой ориентации по странам света нет. Как располагались относительно друг друга и относительно солнца Иешуа и Пилат во время своего диалога? Где находилась Голгофа относительно Ершалаима? Куда был обращен балкон Пилата? По-видимому, писатель не сразу задумался над этим.

В сохранившихся страницах самых первых тетрадей романа Пилат со своего балкона сквозь струи грозового дождя видит дальний холм с крестами и черную фигурку Левия, карабкающегося на холм. Тогда, в 1929 году, писатель еще не знал, что его Понтий Пилат не может со своего балкона видеть Лысую Гору. Не знал, что города свои римляне строили лицом на восток, и, соответственно, лагеря свои располагали лицом на восток, а место казни должно было помещаться непременно в тылу, за спиною, на западе, ибо на западе римляне числили царство теней и тьмы и в западных глухих стенах делали выход для осужденных. Эта подробность изложена в сочинении профессора Киевской духовной академии Н. К. Маккавейского «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа» (Киев, 1891), которое Булгаков приобретет только в 1936 году.

Такой рассчитанности по странам света нет и далее, в третьей редакции романа. Здесь, в главе «Золотое копье»: «Откуда ты родом?» — «Из Эн-Назира, — сказал молодой человек, указывая рукой вдаль». (Эн-Назир — синоним Назарета; как видите, весьма близкий по звучанию синоним; с течением времени Булгаков будет все далее уходить от традиционного и спорного названия.)

И только гроза в третьей редакции уже надвигается не с востока, как представлялось автору в первые годы работы, а, конечно же, с запада, закрывая «опускающееся» солнце. Ибо гроза в этих местах идет с запада — от Средиземного моря. С востока приходит дыхание пустыни — хамсин…

В следующей, четвертой редакции также нет соотнесенности топографии действия со странами света: «Из Эн-Сарида, — ответил арестант, головой показывая, что там где-то есть Эн-Сарид». Название города по звучанию еще дальше от Назарета… Но где это — «там где-то»?

Весною 1938 года Булгаков готовится к полной перепечатке романа, и только тут впервые складывается и начинает тщательно прорабатываться карта действия «евангельских» глав.

У Михаила Булгакова мощное пространственное воображение, не уступающее его ощущению времени — бесконечного и вместе с тем стабильно устойчивого в своей бесконечности, времени, так похожего на пространство. Но только теперь он постигает, что точка пространства, в которой завязывается главный узел его романа — диалог между Понтием Пилатом и Иешуа Га-Ноцри — должна быть определена не менее безошибочно, чем правильно выбранный момент вечности.

Безусловно писатель работает теперь с картой. Он умел и любил работать с картой — и тогда, когда писал «Белую гвардию», и когда создавал «Бег». (О работе над «Бегом» Л. Е. Белозерская-Булгакова рассказывает: «Карту мы раскладывали и, сверяя ее с текстом книги, прочерчивали путь наступления красных и отступления белых…»[373]. Впрочем, с планом древнего Иерусалима Булгаков обходится весьма свободно — точно так же, как с планом родного Киева в «Белой гвардии» и с топографией до мелочей знакомой Москвы в «Мастере и Маргарите». Ибо всегда с божественной свободой создает площадку действия в своих романах, в общем совпадающую — и никогда не совпадающую вполне — с реальностью. В одной из черновых тетрадей романа вычерчивается схема «Воображаемый Ершалаим»…

Источники, к которым обращается Булгаков, полны противоречий. Он любит выписывать противоречивые свидетельства. Это позволяет ему уверенно и самостоятельно решать спорный вопрос, полагаясь на свою интуицию и чувство истины и гармонии.

Теперь, весною 1938 года, он мысленно обращен лицом на юг. Он смотрит перед собой и видит глаза Пилата…

…Очень хотелось бы знать, как размещалась мебель в кабинете Булгакова весною 1938 года. Как стоял его стол? Или хотя бы его бюро, за откидывающейся доской которого он любил работать? В первые же дни после смерти Булгакова, в марте 1940 года, Елена Сергеевна сделала несколько фотографий этого кабинета, и план комнаты, как она выглядела в том марте, можно восстановить. А раньше? Рассматривая фотографии 1936 года, не могу отделаться от мысли, что это не совпадает с расстановкой 1940-го.

Расспрашивала об этом Марину Владимировну Дмитриеву-Молчанову. Расспрашивала в середине 70-х годов — о той далекой поре, когда она еще носила фамилию Пастухова, была молоденькой студенткой театральной школы и будущей женой художника В. В. Дмитриева. С Дмитриевым она познакомилась в самом конце 1936 года или в начале 1937-го, и очень скоро он привел ее в булгаковский дом, причем едва ли не сразу — на собственное чтение Михаила Булгакова[374].

Марина Владимировна рассказывала. Перед визитом к Булгаковым ее посвятили в страшное семейное предание: будто бы В. В. Дмитриев однажды пришел на такое чтение очень уставший, облокотился на булгаковское бюро, уснул, уронил голову, опрокинул чернила… Поэтому, в первый раз идя на чтение, она очень боялась уснуть, сидела, упорно раздвигая пальцами веки…

Марина Владимировна рассказывала. Булгаков читал в кабинете, сидя за своим бюро (она говорила: «секретер»; так назывался этот предмет мебели в 70-е годы). У стен, врозь, две тахты — М. А. и Е. С. Марину удивляло, что они уже приготовлены на ночь, с постелями. На этих постелях и сидели, слушали… Булгаков читал долго. Потом ужинали, потом продолжалось чтение. Он читал «Мастера и Маргариту»… Читал «Рашель»… Заканчивали так поздно, что Марина прямо оттуда бежала на занятия в свою театральную студию…

Но как все-таки стояло бюро, как можно было за ним сидеть, чтобы быть лицом к слушателям, я так и не поняла. И постели… На фотографиях, оставленных Еленой Сергеевной, постель одна — тахта у торцовой стены, последняя постель Михаила Булгакова, и я не постигаю, где могла бы поместиться вторая: для второй постели в этой комнате нет места…

Потом я попыталась это выяснить у Сергея Ермолинского. Он так часто бывал в булгаковском доме — это видно из дневников Е. С. И позже, когда приехал в Москву после войны и ссылки и ему негде было преклонить голову в Москве, он жил какое-то время здесь, в этой самой квартире, у Елены Сергеевны… Теперь он все порывался говорить мне снова и снова о расположении комнат в этой квартире. О расстановке мебели не помнил ни-че-го… Впрочем, я уже писала об этом[375].