Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Но Булгаков точен. Он видел — и запечатлел — глухое запустение церквей. В первой редакции «романа о дьяволе» (рукопись 1929 года): «Буфетчик оказался снаружи, голову задрал. На куполе креста не было. Вместо креста сидел человек, курил»[360].

Эта подробность в дальнейшем выпала из романа, но образ запустения остался, закрепленный в другой подробности. В кухне квартиры, в которую попадает Иван, «на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая — бумажная».

Согласный с Борисом Агеевым Андрей Кураев пробует и эту печальную подробность считать свидетельством активного сопротивления москвичей «сатане и безбожной власти»: «Но и в той Москве были же люди, которые хранили бумажные иконки и венчальные свечи».

Нет, не хранили — судя по тому, что с великой точностью показывает Булгаков. Перед нами «коммунальная» кухня «коммунальной» квартиры. Где-то в комнатах (в каждой комнате — семья) живут или пытаются жить люди. Но так называемые «удобства», жалкие пространства «общего пользования» страшны. Это — не человеческое жилье.

Прихожая? «В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом…»

Ванная? «На Ивана пахнуло влажным теплом, и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали…»

Ни к чему картинный дьявольский ад. Ад здесь, на земле: даже ванная комната, в которой моется гражданка, предстает в адском освещении.

Кошмарная кухня в том же духе… Десяток зловонных, пахнущих керосином примусов (каждый примус — семья) на плите. Что за плита? Да это заброшенная, когда-то топившаяся дровами и кормившая барскую семью кухонная плита, теперь она площадка для примусов.

Годами не вытираемое окно… В пыли и паутине забытая икона, на которую не только давно не молятся — которую не замечают. Заметили бы — вынесли.

Где хозяева этой иконы? Где те, кто сохранял свои венчальные свечи? Умерли? Уехали? Выселены? Браки давно обходятся без венчанья.

Булгаковеды-неофиты равнодушны не только к реалиям прошлого. Они не утруждают себя внимательным прочтением даже опубликованных, цитируемых ими документов. Как вдохновенно рассказывает диакон Кураев историю во славу Михаила Булгакова — о том, как писателю «пробовали заказывать антирелигиозные пьесы — и он отказывался (и это в 1937 году!)»[361].

Прочитав эти строки, я на мгновенье остолбеневаю. Антирелигиозные пьесы? В середине 1930-х годов? И я никогда не слышала об этом? Спокойно, дорогой читатель. Отец Андрей тоже никогда ничего подобного не слышал. Просто бегло просматривая «Дневник Елены Булгаковой», зацепил взглядом такие записи:

14 мая 1937 года. «Вечером — Добраницкий. <…> …Разговор его, по мнению М. А., — более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хотя бы оборонную пьесу.

Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а М. А. и не добивался узнать».

15 мая, назавтра. «Днем был Дмитриев. (В. В. Дмитриев — театральный художник и преданный друг семьи. — Л. Я.)

— Пишите агитационную пьесу!

М. А. говорит:

— Скажите, кто вас подослал?

Дмитриев захохотал.

Потом стал говорить серьезно.

— Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо»[362].

Об агитационной пьесе шла речь. Об агитационной (политической, однозначно одобряющей сталинскую политику), а не антирелигиозной. Разные вещи. И не заказывали — подсказывали, намекали. Тоже разные вещи.

С религией в это время уже особенно не воевали. Уцелевшие храмы всех конфессий — церкви, костелы, синагоги, караимская кенасса — закрыты. В мои детские и подростковые годы это всего лишь архитектура. Иногда очень интересная архитектура. Даже история. Софийский собор в Киеве. Успенский на Печерске. Плывущая в небо Андреевская церковь. В них не служат. Много лет спустя, уходя воображением в детские годы моего героя, я почти слышала — заставляла себя слышать — праздничный колокольный звон, густо плывущий над Киевом. Но это было воображение. В мои школьные годы, выпавшие на 1930-е, колокола в Киеве безмолствовали. Да и были ли они на колокольнях, не помню…

Да, стало быть, когда Бог отворачивается от земли, на землю приходит Дьявол. В атеистическом мире, в котором пишет свой роман Михаил Булгаков, — парадоксальным доказательством существования Бога.

«И вы любите его, как я вижу…»

Не слишком посвященная в тонкости православия (все-таки атеистическое воспитание), я тем не менее с самого первого знакомства с романом «Мастер и Маргарита» понимала, что с Евангелием Булгаков обошелся более чем свободно. И однажды, мучаясь от неловкости и неумения подобрать нужные слова, отважилась спросить у Любови Евгеньевны: как она, человек верующий, относится к этому факту.

Над изголовьем ее постели я видела распятие. (Квартира маленькая, единственная комната невелика; влево от входа, у торцовой стены, — постель, это спальня; рядом, посреди комнаты, прямо против двери — стол, это гостиная.)

Любовь Евгеньевна сердито рассмеялась: «Ну почему же недопустимо? Это же художественное произведение… художественная трактовка… образ…»

Ее голосом со мною говорила старая русская интеллигенция. Та самая, которой был так предан Булгаков и религия которой была спокойной, ненавязчивой, исполненной достоинства. Нравственное содержание этой религии оставалось неизменным при любых исторических поворотах, при наступлениях любых идеологий, и ему не мешали ни вера в чудеса, ни неверие в них, ни, тем более, найденные историками противоречия в Евангелиях.

С этой широтой мироощущения, с этой терпимостью, напрочь лишенной догматизма, с глубоким совмещением религии и нравственности я встречалась и прежде — прикоснувшись к личности Аф. Ив. Булгакова, отца писателя и профессора Киевской духовной академии.

Это — нравственное содержание христианства — роман Булгакова сохранил. И этого наши неофиты в романе не увидели.

Едва ли не каждого из них, оказывается, в юные годы роман приводил в восхищение. «Я полюбил эту книгу, когда она еще не входила в школьную программу. И мог страницами цитировать ее по памяти», — пишет А. Кураев[363]. «Первое впечатление было ошеломляющим, и долгое время после прочтения романа в памяти вставали его яркие образы и выразительные, насыщенные экспрессией и ясно читаемым сарказмом эпизоды», — признается Б. Агеев[364]. И священник Андрей Спиридонов подтверждает: «Булгаков как писатель вообще многих завораживает (я сам в молодые годы им был заворожен)»[365].

Теперь в «Мастере и Маргарите» им не нравится все.

Не нравится самый дух романа: «…Безусловно, значение „Матера и Маргариты“ сильно преувеличено. На мой взгляд, это не самое главное произведение Булгакова. На нем лежит тень усталости и снисхождения (нисхождения? — Л. Я.). Написанные на подъеме „Белую гвардию“ и „Собачье сердце“ я ставлю выше»[366].

Не нравятся персонажи романа — причем художественно самые мощные, художественно уникальные персонажи.

Что случилось?

А случилось то, что Булгаков — писатель, в принципе несовместимый с идеологией. Не с какой-нибудь определенной — с любой идеологией.