Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни - Карл Отто Конради

Но для чего этот «небольшой крюк», да еще все в такой тайне, — ведь ради этого потрачено более двух недель и столько пришлось претерпеть? Несомненно, Гёте, приступивший к сложной задаче возрождения рудников в Ильменау, желал составить себе лучшее, более конкретное, представление о горных разработках вообще и в том числе о рудниках. Об этом ясно свидетельствуют как письма Шарлотте фон Штейн, дневниковые по своему характеру, присланные ей с дороги, так, впрочем, и сам дневник. «Обитаю сейчас, как Вы, вероятно, уже сами догадались, вблизи от рудников и в них самих» (9 декабря 1777 г.). Столь долгая поездка, столь далекий крюк, какой он позволил себе сделать, дали ему также возможность временно отдалиться от придворного общества со всеми его нормами, всей регламентацией. «До чего же сейчас, во время сумрачного своего путешествия, преисполнился я любви к тому классу людей, который называют низшим! Для господа же бога этот класс — высший!» (4 декабря 1777 г.). Но Гёте не просто намеревался набраться знаний в горном деле или же ненадолго вырваться из душной придворной атмосферы: он замыслил куда большее и совсем иное. Этим путешествием верхом на коне по зимнему Гарцу, своим необычным восхождением на заснеженную вершину Броккена он как бы подверг испытанию свое решение остаться в Веймаре. Результат путешествия, и в первую очередь покорения Броккена, он воспринимал как предзнаменование: способен ли он будет взять на свои плечи все, на что решился. Сколь много означало для него восхождение на Броккен, выразили вот эти строки, в которых он воспроизводил пассаж из Ветхого завета (из Книги Судей, 6, 36 и далее) и которые связывал с удачным исходом собственных планов:

«Со мною господь поступает, как с древними святыми, и неведомо мне, отчего так. Если прошу я для укрепления веры подать знак, чтобы роса была «только на шерсти, а на всей земле сухо», то так оно и будет, то же и наоборот; более же всего чрезвычайное, почище материнского, внимание к моим пожеланиям. Цель устремлений моих достигнута, она зависит от множества нитей, а многие нити зависели от нее — вы ведь знаете, сколь исполнено символики мое существование […]. Хочу открыть Вам (но никому об этом ни слова), что путешествие мое было на Гарц, что я пожелал покорить вершину Броккена, и вот, дорогая, сегодня я был там […]» (10 декабря 1777 г.).

Только в этом контексте становятся понятны многие места написанного тогда стихотворения. Сам Гёте в издании «Сочинений» в 1789 году дал ему название «Зимнее путешествие на Гарц», а в 1821 году добавил к нему подробный комментарий.

Словно коршун,Простирающий легкие крыльяСреди утренних тучИ следящий добычу, —Воспари, песнь моя.(Перевод Е. Витковского — 1, 94)

Как свидетельствуют словари той эпохи, тогда вовсе не было необычным называть коршунами соколов или сарычей. Но как известно знатокам античности (а к ним принадлежал и Гёте), у древних римлян коршун был одной из птиц, предрекавших будущее, за полетом их следили, желая выведать мнение богов о грядущем. Вероятно, наблюдая за коршуном, парившим над вершинами Гарца, автор «Зимнего путешествия» мог вспомнить о значении, которое древние приписывали полету птиц: вот и возник поэтический образ, в котором непосредственное созерцание слилось с потайным, хотя и доступным пониманию смыслом. Уже 1 декабря, за несколько дней до восхождения на Броккен, в дневнике Гёте появилась запись: «= словно коршун =», Вот тогда, выходит, родились первые строки этого стихотворения — но когда оно было закончено, точно не известно. Сама эта песня должна была стать подобной птице, пророчащей будущее, ей надлежало возвестить о вымоленном предсказании. Так делается понятным переход ко второй строфе:

Ибо господним перстомКаждому путьПредуказан,Путь, что счастливцаСкоро домчитК цели отрадной,Тот же, кто в тщетномПротивоборствеС нитью неумолимой,Тот знает пускай:Беспощадные ножницыОднажды ее пресекут.(Перевод Е. Витковского — 1, 94)

И дальше злая участь несчастливца контрастирует с планидой счастливого, а между тем в середине стихотворения упоминаются еще и «охотники» (любой читатель, знакомый с биографическими подробностями, тут же узнает в них охотничью компанию герцога Веймарского). Для счастливца покрытая снеговой шапкой вершина грозной горы предстает «алтарем благодарного сердца» — ведь благополучно завершилось исполненное знаков и предзнаменований восхождение на гору, это событие, которое он вымолил и на которое отважился. В заключительных строках вершина предстает в созерцательном противостоянии; отныне ничего похожего на Ганимедово: «Объятый, объемлю!» И впервые здесь в сопряжении слов «открытая» и «тайна» была выражена формула, оставшаяся лейтмотивом гётевского созерцания природы и определившая его представление о поэтическом символе.

С непостижной душой,Открытою тайной,Из-за туч он взираетНа изумленный мир,На избыток его богатств,Которые он орошаетИз артерий собратьев своих.(Перевод Е. Витковского — 1, 96)

Когда в стихотворении о Гарце Гёте изобразил несчастливца, снедаемого мизантропией, сбившегося на неверный путь, он имел в виду вполне конкретного человека. Поэт навестил его 3 декабря 1777 года в Вернигероде, и лишь гораздо позже, в «Кампании во Франции 1792 года», Гёте еще раз рассказал об этом визите, хотя рассказ этот едва ли достоверен. Несчастливцем был некто Фридрих Виктор Леберехт Плессинг, который, завершив изучение юриспруденции и теологии, совершенно больным вернулся в отчий дом, дом приходского священника. В 1776 году он в поисках совета и помощи написал Гёте в Веймар, но ответа не получил. В «Кампании во Франции» Гёте объяснял безнадежную печаль Плессинга влиянием своего «Вертера» — сам поэт разительно отличался от юноши способностью справляться с кризисами благодаря творческой активности и полезной деятельности. Хотя Гёте навестил Плессинга, но помочь этому несчастному ничем не смог, а ведь обычно он отнюдь не оставлял на произвол судьбы потерпевших крушение в жизни, нуждающихся в помощи.

Повествование о постоянной готовности поэта помочь ближним заняло бы целую главу — равно как, впрочем, и изображение всех тех случаев, когда он либо прервал знакомство сам, либо же предпочел не поддерживать его. Гёте незамедлительно обрывал всяческие контакты или устанавливал четкие границы в общении с другими, как только отношения, связывавшие его с кем — нибудь, оказывались помехой на его жизненном пути, как только он замечал, что никак невозможно (или не удается более) с пользой для собственного развития соотнести различные воззрения по кардинальным проблемам бытия, искусства и науки, если ему не по душе становилось целое «направление». В нем сильно было желание жить соответственно собственным взглядам, собственным принципам. Клопшток, Ленц, Клингер, Лафатер, Фриц Якоби, Генрих фон Клейст и многие другие ощутили это на себе.