Генри VII - Милла Коскинен

были очень смелы. На мой взгляд, поэт из него был так себе (критики же о его талантах спорят до сих пор):

Dame Sapyence taryed a lytell whyle

Behynd the other saynge to Dyscrecyon

And began on her to laugh and smyle

Axynge her how I stode in condycyon

Well she sayd in good perfeccyon

But best it is that he maryed be

For to eschewe all yll censualyte

I knowe a lady of meruelous beaute

Но он был лет на десять старше окружающей принца молодежи, повидал жизнь и поездил по миру, обладал явным талантом делать комплименты и развлекать окружающих, так что принцесса чувствовала себя не оскорбленной, а польщенной. К сожалению для себя, Хос также был служащим короля, так что когда он стал свидетелем неуважительных замечаний о короле от кого-то близкого к принцу, он был вынужден об услышанных «изменнических речах» доложить (технически неуважительность к королевской персоне являлась государственной изменой, недонесение о которой каралось), что и сделал в поэтической форме. Тем не менее, если его и поняли правильно в окружении короля, никто не заступился за поэта, когда над ним стали смеяться как над искателем сенсаций, и вскоре вообще избили до полусмерти (что было обычным способом воздействия на неугодных). Перепуганный Хос исчез с горизонта, перестал писать стихи, и посмел обратиться к принцу за пенсионом только в 1510 году, когда тот стал уже королем. Пенсион ему был назначен. Похоже, что отделали Хоса с ведома людей, приближенных к королю, а не тех, на кого он накляузничал.

Так или иначе, события мая и июня на короля все-таки повлияли. Когда они с сыном отправились в традиционный королевский прогресс, маршрут, намеченный королем, был амбициознее, чем обычно, и внешне он давал понять, что чувствует себя намного лучше, чем обычно. Он даже ухитрился набрать немного веса (скопление жидкости из-за легочной недостаточности?), что дало ему повод пошутить, что он растолстел. Роль хозяйки женской половины королевского двора, без которой обойтись было бы проблематично, исполняла леди Маргарет, мать короля.

Лебединая песня короля

Томас Пенн описывает энергичный королевский прогресс 1507 года как маниакальный. Король находился в постоянном движении между поместьями, где он гостил, и королевскими охотничьими «домиками». Скорее всего, Генри VII просто-напросто хорошо понимал, что некоторое улучшении самочувствия будет последним в его жизни — он был достаточно умным и образованным человеком, чтобы понять, что конец его жизни близок. Поэтому его летний прогресс был даже более перегружен встречами, приемами, заседаниями и работой, чем обычные королевские «каникулы», во время которых короли Англии шли в народ, так сказать, показывая себя подданным в разных уголках страны, и стремясь уловить настроения местных джентри, которые при дворе бывали только в исключительных случаях.

В августе Генри VII остановился в маноре Эмпсона. Как известно, Эмпсон не родился с золотой ложкой во рту, так что история о том, как он обзавелся манором, многое о нём говорит. По вполне понятной причине, сэр Ричард Эмпсон особенно не распространялся о своем происхождении. Ходили слухи, что его отец был простым ремесленником, который плел решета, но сам г-н советник короля предпочитал называть его владельцем недвижимости, и, похоже, не врал — помимо того, что Питер Эмпсон фигурирует во многих местных документах того времени как арендатор, берущий в аренду крупную недвижимость на срок более 100 лет, бедный ремесленник просто не мог бы послать свое чадо в университет.

Недвижимость, о которой здесь идет речь, действительно была, в виде дома в Истоне, вокруг которого Эмпсон, с разрешения короля, данного ещё в 1499 году, основал парковую зону. Вряд ли Генри VII знал, что для этого Эмпсон просто-напросто экспроприировал 400 акров общинной земли и вообще разогнал всю деревню, чтобы бывшие соседи ему не мстили и не пакостили. Как понимаю, согнанным с земли их потери все-таки компенсировали, но… аж к концу следующего царствования, в 1543 году. Впрочем, деревней в те времена могли называть и поселение домов в пять. Деревня та называлась Халкот, и она сейчас находится в статусе estate village, то есть находится полностью или частично на землях, которые относятся к владениям манора. Если так было во времена Эмсона, то он согнал с мест не владельцев, а арендаторов, что, разумеется, было свинством, но свинством легальным, скорее всего. Ведь земельные владения Эмпсон начал скупать с 1476 года, а Халкот Манор купил в 1485 году.

В любом случае, себе Эмпсон манор отгрохал на славу, и король там задержался на целых пять дней, что было, как шептались придворные, на два дня больше, чем время, проведенное им в маноре старого соратника, Томаса Ловелла. Впрочем, когда через месяц Эмпсон попросил у короля пожаловать ему в пожизненное пользование несколько маноров, Генри VII перечеркнул слово «пожизненное», и написал «пока королю будет угодно».

В расписание прогресса короля вместился даже когда-то любимый Вудсток, который он стал избегать после смерти принца Артура. Именно во дворце Вудстока Артур заключил брак по прокси с Катариной Арагонской, именно там Генри VII был на вершине семейного счастья и больших надежд. И вот теперь, в конце жизненного пути, он расположился во дворце на целых 14 дней, и дал послам и гонцам возможность себя догнать. Ожидалось и прибытие Катарины Арагонской.

На самом деле, положение испанской принцессы при дворе как-то зависло. С одной стороны, все знали, что она должна была стать женой наследного принца. С другой стороны, даже если тайное заявление принца о том, что он отказывается подтверждать брачные обязательства, наложенные на него в период несовершеннолетия, осталось тайным (свидетели были людьми не болтливыми, но ведь всегда есть слуги), то достаточно многие придворные знали о перетягивании каната с папой Юлиусом о формальной девственности вдовы Артура, а уж поведение короля Фердинанда, снова пропустившего срок выплаты дочкиного приданого, было и вовсе притчей во языцах как минимум в Лондоне.

Катарина писала папаше панические письма, утверждая, что её челядь ходит в лохмотьях, и что она в глаза не видела своего нового суженого уже четыре месяца. «Но, — добавила она в письме, — только Бог может разъединить то, что он соединил», то есть, следуя совету Фердинанда, она вела себя так, словно её брак с наследником престола был делом решенным. Впрочем, твердость характера — это хорошо, но Катарина несколько научилась и практичности.

Для начала, она неохотно признала для себя, что посол де Пуэбла, крещеный