Год Дракона - Вадим Давыдов

Елена смотрела на него, – и не плакала, нет, просто слезы неостановимо катились по ее лицу. Она понимала, о чем он. Теперь, после всего, что было – понимала… И вспомнила свой мгновенный ужас перед его одиночеством – тогда, в самый первый день их знакомства. Но не испугалась теперь. И протянула к нему руки:

– Иди ко мне…

Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:

– Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.

– Мой мальчик, – прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, – мой бедный, мой маленький, мой родной… Я так тебя люблю… Я буду с тобой, мой мальчик. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день… Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не все равно. Раз все так получилось… Возможно, не все равно. Ты ведь мне веришь?

– Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права…

Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас…

– Я тоже должна тебе кое-что сказать, – Елена вытерла слезы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?

– Да. Да, жизнь моя. Я готов…

– Я не настоящая блондинка.

– Что?!?

– Я крашеная.

– Господи, Елена…

– Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, еще с гимназических лет. Ты сильно разочарован?

Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:

– А глаза?

– Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.

Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеется.

И засмеялась сама.

ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАЙ

Понтифик, чуть пригнувшись, вошел в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. На нем была простая белая сутана, перепоясанная белым кушаком, и белая шапочка, до боли напоминающая праздничную ермолку, какую надевают в Йом-Кипур [73] правоверные евреи.

Мельницкий Ребе сидел возле арон-кодеша [74] с книгой, – совершенно один. Услышав шаги гостя, он обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Это была их первая в жизни встреча с глазу на глаз. Еще никогда Ребе – ни он, ни другой – и наместник престола святого Петра не встречались вот так… Ребе указал гостю на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Он знал, что понтифик владеет ивритом. И заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:

– Ты [75] наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, падре… Что еще он натворил?

– Не называй его этим словом, рабби. Он мой друг, и я люблю его.

– Пожалуй…

– Он любит женщину, рабби. И она – не еврейка.

– Ох, и это я знаю. И это почему-то совсем не удивляет меня…

– Они вместе остановили войну, рабби. Возможно, самую страшную из всех войн на Земле.

– Лучше бы он учил Тору, – вздохнул Ребе. – Продолжай, падре.

– У них будет ребенок.

– Ах, вот что… И что же я должен по этому поводу сказать?

– Откуда мне знать? – пожал плечами понтифик. – Я думаю, хотя бы то, что это событие стало поводом для нашей встречи, уже достойно быть занесенным на скрижали истории…

– Несомненно, – Ребе неожиданно молодо прищурился. – Ты хороший друг, падре. Я думаю, у него есть право гордиться такими друзьями. Но ведь ты понимаешь, что…

– Я боюсь, рабби, что тебе придется выслушать кое-что, прежде чем ты примешь какое-нибудь решение…

– Хорошо. Я слушаю.

– Я думаю, имя этой женщины тебе известно. И кто она…

– Да. Продолжай.

– Когда ей было восемнадцать, она приехала учиться в Россию, в Москву. И там случилось то, что случается сплошь и рядом с юными и горячими девушками, когда они уезжают далеко от дома. Он был такой модный в богемных кругах музыкант, веселый и скабрезный любитель выпивки и женщин, и он так задушевно пел песни и так красиво рассказывал стихи… Для него это было забавным приключением – уложить в постель хорошенькую иностраночку из «братской республики», смотревшую на вавилонские башни Кремля с ужасом и интересом… Ей так хотелось узнать поближе этот народ, капля крови которого текла и в ней тоже, который двадцать лет назад отутюжил ее родину, ее любимую Злату Прагу танками только за то, что они осмелились мечтать о другой, лучшей жизни. Посмотреть ему в глаза. Изведать, – неужели все они ненавидели ее страну за это? И этот человек показался ей другом, и она раскрылась ему навстречу, ей даже почудилось, что она полюбила его… Конечно же, она совсем не думала ни о чем. Она ведь была так молода… И когда узнала о том, что он женат, и вовсе не борец он, а мелкий пакостник и лживый болтун, – она была беременна. Он уговаривал ее избавиться от ребенка, хныкая и ползая перед ней по полу в пьяной блевотине. Ей стало страшно – ребенок? Сейчас? От этого алкоголика и ничтожества?! И это было сделано. По-советски убого и грязно… Конечно, она опомнилась потом. Когда уже ничего нельзя было исправить… Она вернулась домой, и вышла замуж, и очень хотела детей. Но приговор врачей был неумолим: невозможно. Никогда. Ее родители умерли в один год, один за другим, и с мужем она рассталась. Она многое преодолела, многому научилась за время, прошедшее с той поры, и сделала себя сама, став больше, чем писателем, – став в ряды тех, кого называют совестью нашего мира… Немногие мужчины способны пережить то, что пришлось пережить ей, и не сломаться, не сдаться, а стать знаменитой, и бросать миру в лицо такие горькие и правдивые слова, как делает это она… Она носилась по всему свету, лезла в самое пекло, словно ища гибели. Своими огненными, яростными словами она спасла от голода, войн и сиротства стольких детей… Лишь своего собственного не довелось ей кормить и ласкать. Ее считали – и считают – резкой, бесстрашной, язвительной, остроумной, безжалостной. Она и на самом деле такая. Была такой, пока не встретилась с ним. Пока судьба не швырнула их друг к другу. Он тоже многое пережил – и смерть близких, и потерю друзей, и даже – собственную смерть. И тоже все преодолел. И собрал стольких людей, и возвысил из души, и повел их на битву со Злом. И спас он стольких детей и женщин – и только своей мадонны с младенцем не было у него. И она полюбила его – всем сердцем, так тосковавшим по любви и обыкновенному счастью. И он почувствовал, что дороже ее нет у него никого и ничего на свете. Что все его планы и свершения – это на самом деле всего лишь жажда любви. Он был этим оглушен и испуган, – так же, как и она. Они оба, которые не боялись и смерти самой, плюя ей в лицо… Они оба знали, что обречены на одиночество, даже если будут вместе. Она не раз пыталась бежать от любви, зная о своей беде… И он знал – и каждый раз вырывал ее из лап смерти. И чудо случилось. Вопреки всему… Я думаю, что Всевышний закончил испытывать эту женщину и этого мужчину. И я хочу спросить тебя, рабби – веришь ли ты, что у нас с тобой есть право испытывать их и дальше?

Понтифик умолк. Молчал и Ребе. Казалось, это молчание никогда не прервется… И вновь Ребе первым нарушил тишину.

– Я признаюсь тебе в одной крамольной вещи, падре. Ты лучший из рассказчиков, которых мне доводилось слышать, за исключением, быть может, моего отца… И иврит твой великолепен. Чего хочешь ты от меня? Попроси, и я сделаю, если такое возможно.

– Что за доблесть – сделать возможное, рабби? Сделать невозможное, сотворить чудо – вот настоящее дело… Мы не можем спорить с любовью, рабби. Потому, что Бог – это Любовь. Да, евреи всегда спорили с Богом, и своими жертвами заслужили такое право. Но это, рабби… Смотри же, друг мой. Если бы не эти двое, – разве сидели бы мы здесь с тобой, и говорили бы о том, что в нашей жизни важнее всего, о том, что делает нас, в конце концов, людьми, – о Любви? Да нашлось бы сто тысяч причин, чтобы этого не случилось. Но это – случилось. И все наши меморандумы и декларации о мире и дружбе не стоят выеденного яйца, потому что слова о любви без Любви – мерзость пред Господом. Может быть, любовь этого мужчины и этой женщины сделают, наконец, то, что раньше никому не удавалось? Когда мы с тобою умрем, рабби, наши тела станут легче ровно на двадцать один грамм. И твое, и мое. И наши души устремятся назад, к своему Творцу. И там он спросит нас с тобой – а что мы, ты и я, что мы сделали для того, чтобы победила Любовь?

Понтифик снова замолчал, словно выдохся. И тогда Ребе, тяжело вздыхая, поднялся, опираясь на свой знаменитый посох, подошел к арон-кодешу, отодвинул расшитый золотыми львами и коронами парохес [76] , раскрыл створки, за которыми стояли, теснясь, несколько свитков Торы разной величины, и повернулся к понтифику. И, стукнув посохом так, что эхо покатилось, дробясь и множась, под сводами потолочного нефа синагоги, произнес: