Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры - Кларк Эштон Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в тот же вечер Намирра сидел в одиночестве в огромном зале своего великолепного дома, отпустив всех мумий, чудищ, скелетов и фамильяров. Перед ним на алтаре из гагата возвышалась громадная черная статуя Тасайдона, которую в древности изваял для злого царя Тасууна по имени Фарнок скульптор, сам бывший дьявольским отродьем. Архидемон представал в обличье воина, закованного в доспехи и поднимающего шипастую булаву, как будто на поле великой битвы. Статуя долго пролежала в ушедшем в песок царском дворце Фарнока, и кочевники вечно спорили о местоположении того дворца; Намирра при помощи ворожбы нашел дьявольскую статую и больше никогда с ней не разлучался. И нередко Тасайдон устами статуи изрекал пророчества или отвечал на вопросы колдуна.
Перед статуей висели семь серебряных светильников в виде лошадиных черепов, из чьих глазниц вырывались языки синего, пурпурного и малинового пламени. В их мрачном неистовом свете по лицу демона, выглядывающему из-под шлема с гребнем, пробегали, никогда не застывая на месте, неясные злобные тени. Сидя в кресле с резными змеями, Намирра мрачно разглядывал идола, сурово нахмурив брови, ибо устами статуи дьявол отказал колдуну в просьбе. Намирра был возмущен до глубины души, ибо обезумел от гордости, считая себя первым среди колдунов, а меж князей тьмы – равным среди равных. После долгих раздумий колдун надменно повторил свою просьбу, словно обращаясь не к всемогущему сюзерену, которому клялся в верности до гроба, но как к ровне.
– До сих пор я во всем помогал тебе, – ответил идол зычным и звучным каменным голосом, что металлическим эхом отразился от семи светильников. – Бессмертные черви тьмы и огня выступали армией по твоему зову. Крылья нижних духов закрывали собой солнце, когда ты их призывал. Но я не стану помогать тебе отомстить, ибо император Зотулла не сделал Тасайдону ничего плохого и, пусть невольно, всегда верно служил мне, а порочные жители Ксилака – не последние среди моих земных почитателей. Было бы неплохо, Намирра, если бы ты помирился с Зотуллой и забыл о старой обиде, нанесенной нищему попрошайке Нартосу. Ибо пути судьбы извилисты, а ее законы порой сокрыты; рассуди сам: если бы копыта его коня не растоптали тебя тогда, жизнь Нартоса сложилась бы иначе, а имя и слава Намирры не гремели бы повсюду, но дремали бы в забвении, как несбывшаяся греза. Ты до сих пор нищенствовал бы в Уммаосе, довольствуясь жалкими подачками, и никогда не оставил бы город, чтобы стать учеником мудреца Уфалока, а я, Тасайдон, потерял бы самого гордого некроманта из тех, что когда-либо соглашались мне служить в уплату за мои услуги. Подумай хорошенько, Намирра, ибо, похоже, мы оба с тобой в неоплатном долгу перед Зотуллой, который когда-то тебя затоптал.
– Ты прав, я ему задолжал, – прорычал непреклонный Намирра. – И завтра уплачу долг, как и задумал… Ибо найдутся те, кто поможет мне, кто ответит на мой призыв тебе назло.
– Нехорошо меня оскорблять, – промолвила статуя после паузы. – Не говоря о том, что неразумно обращаться к тем, кого ты избрал. Впрочем, теперь твои намерения мне ясны. Ты гордый и мстительный упрямец. Делай как знаешь, но потом на меня не пеняй.
После этого в зале, где сидел перед статуей Намирра, воцарилась тишина; изменчивое пламя сумрачно горело в лошадиных черепах, а тени непрестанно скользили по лицам статуи и колдуна. Ближе к полуночи некромант встал и взобрался по бесчисленным винтовым лестницам к высокому куполу с единственным окошком, из которого открывался вид на созвездия. Окно располагалось в верхней части купола, но Намирра наколдовал так, что тому, кто поднимался по последнему лестничному пролету, казалось, будто он, напротив, спускается. Достигнув последней ступени, колдун опустил взгляд, и звезды поплыли под ним в головокружительной пропасти. Затем, встав на колени, Намирра коснулся потайной пружины в мраморе, и круглая панель беззвучно отошла в сторону. Улегшись ничком на изогнутой внутренней поверхности купола и обратив лицо к бездне – в то время как его длинная борода свисала вниз под прямым углом, – колдун прошептал древнейшее заклинание и затем держал речь перед сущностями, не принадлежавшими ни земным стихиям, ни аду; призывать их было страшнее, чем духов преисподней или демонов земли, воздуха, воды и пламени. И с этими сущностями, бросив вызов Тасайдону, заключил сделку Намирра, и воздух вокруг леденел от их голосов, и на черной как смоль бороде колдуна проступал иней от их дыхания, когда они склонялись к земле.
Неспешным и неохотным было пробуждение Зотуллы после ночной попойки, и не успел он открыть глаза, как дневной свет был отравлен мыслью о приглашении, которое он боялся принять или отвергнуть. Зотулла обратился к Обексе:
– Да кто он такой, этот ведьмин пес, что я должен являться к нему по первому зову, словно какой-то нищий, которого позвал с улицы надменный богач?
Обекса, красавица с золотистой кожей и раскосыми глазами, родом с Уккастрога, острова Мучителей, хитро прищурилась и промолвила:
– О Зотулла, тебе решать, пойти или отказаться. И какое бы решение ни принял правитель Уммаоса и всего Ксилака, разве это может поколебать его владычество? Поэтому ничто не мешает тебе пойти.
Обексе, хоть она и боялась Намирру, не терпелось взглянуть на дом, построенный дьяволом, – дом, о котором никто ничего не знал; к тому же ее одолевало женское любопытство: хотелось увидеть знаменитого колдуна, о чьем истинном облике в Уммаосе только гадали.
– В том, что ты говоришь, есть здравое зерно, – согласился Зотулла. – Однако император должен думать об общем благе; впрочем, это государственные дела, недоступные женскому разумению.
Позднее, после обильного завтрака и не менее обильного возлияния, император созвал придворных и испросил совета у них. Некоторые советовали ему отвергнуть приглашение, другие, напротив, считали, что приглашение следует принять, дабы не навлечь на дворец и на город что-нибудь пострашнее призрачных лошадиных копыт.
Затем Зотулла снова призвал служителей всех культов, но колдуны и прорицатели, которые ночью тайно оставили город, не откликнулись на призыв глашатаев, и это вызвало некоторое удивление. Однако жрецов пришло больше, чем раньше, и они так заполнили зал для аудиенций, что животы передних упирались в возвышение,
