Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры - Кларк Эштон Смит
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Намирра, овладевший телом императора, остановился перед черным идолом и обратился к неприкаянному духу Зотуллы:
– Да будешь ты заключен в эту статую, скованный и недвижимый.
Послушная воле некроманта, душа Зотуллы воплотилась в статуе, и император ощутил, как огромная холодная кольчуга сковала его члены, будто тесный саркофаг, а глаза неподвижно взирают из-под шлема с гребнем.
Глазами статуи Зотулла наблюдал перемену, которая произошла с его телом, пребывающим под властью Намирры: под коротким лазурным плащом его ноги обратились задними ногами жеребца с алеющими, будто подогреваемыми адским пламенем копытами. И пока Зотулла глядел на это чудо, копыта раскалились добела, а пол под ними задымился.
Затем омерзительный мутант, оставляя на полу дымящиеся следы, с надменным видом подошел к Обексе. Остановившись перед лежащей навзничь на алтаре одалиской, чьи глаза были словно озера застывшего ужаса, он поднял светящееся копыто и поставил на ее обнаженную грудь между чашечками из золотой филиграни, украшенными рубинами. И под этим чудовищным копытом девушка возопила, как проклятая душа, едва угодившая в ад; и копыто просияло, словно его только что извлекли из горна, где ковалось оружие демонов.
И в это мгновение в объятой страхом, смущенной и сокрушенной душе Зотуллы, запертой в непроницаемой статуе, проснулось мужество, спавшее беспробудным сном, пока его империя рушилась, а его свиту давили дьявольские танцоры. В тот же миг великая ненависть и праведный гнев вспыхнули в душе императора, и он возжелал, чтобы правая рука и меч в ней могли служить ему.
И внутри него раздался голос – холодный, ужасный и суровый, словно говорила сама статуя. И голос молвил:
– Я Тасайдон, правитель семи подземных преисподних и преисподних человеческих сердец над землей, коих количество семь раз по семь. На краткий миг, о Зотулла, моя сила станет твоей, дабы мы осуществили нашу месть. Стань един со статуей, являющей собой мое подобие, как душа едина с телом. В моей правой руке – булава, что тверже алмаза. Так размахнись и рази!
Зотулла ощутил внутри великую силу, и мощные мускулы идола затрепетали, послушные его воле. В правой руке, закованной в кольчужную перчатку, он почувствовал рукоять огромной булавы с шипастым навершием, и, хотя поднять ее не смог бы ни один смертный, Зотулле это оказалось сейчас вполне по силам. Размахнувшись булавой, точно воин в бою, император одним сокрушительным ударом сразил нечестивую тварь, присвоившую себе его плоть, ныне соединенную с ногами и копытами демонического скакуна. И тварь рухнула на пол, а ее мозг потек из раздробленного черепа. Ноги твари дернулись и замерли; копыта же, медленно остывая, меняли цвет, и ослепительная белизна обратилась алым оттенком раскаленного железа.
Некоторое время не было слышно ничего, кроме пронзительных воплей Обексы, изнывающей от боли и пребывающей в ужасе от созерцания этих жутких чудес. Затем в душе Зотуллы, удрученной ее воплями, снова раздался ужасный холодный голос Тасайдона:
– Ты свободен, и здесь тебе больше делать нечего.
И дух Зотуллы оставил статую Тасайдона и обрел на вольном воздухе свободу небытия и забвения.
Однако для Намирры, чья обезумевшая надменная душа была вырвана из тела Зотуллы ударом булавы и темным путем – не так, как было задумано колдуном изначально, – вернулась в свое тело, лежавшее в комнате, где он вершил нечестивые обряды и занимался недозволительным переселением душ, ничего еще не закончилось. Намирра очнулся в ужасном смятении разума, частично утратив память, ибо оскорбленный Тасайдон наложил на него проклятие.
В голове колдуна не осталось ничего, кроме непомерной жажды мести, но он забыл, кому и за что хотел отомстить. Все еще побуждаемой этой смутной злобой, он встал; препоясавшись перевязью с заколдованным мечом, рукоять которого украшали руны, выложенные сапфирами и опалами, Намирра спустился в пиршественную залу и снова подошел к алтарю Тасайдона, где статуя в кольчуге все так же бесстрастно стояла с занесенной булавой в правой руке, а на алтаре под ней лежало двойное жертвоприношение.
Завеса тьмы окутала чувства Намирры, и он не видел ужасной мертвой твари, чьи копыта медленно остывали на полу, не слышал стонов еще живой Обексы. Взгляд колдуна был прикован к алмазному зеркалу, зажатому в когтях железных василисков за алтарем; подойдя к зеркалу, он увидел в нем собственное лицо, которого не узнал. На глаза колдуна опустился туман, мозг заволокла подвижная паутина иллюзии, и он принял лицо в зеркале за лицо императора Зотуллы. Ненасытная, словно адское пламя, старая ненависть вспыхнула в груди, и колдун, вытащив заколдованный меч, принялся рубить отражение. Иногда под властью проклятия и под впечатлением от совершенного им нечестивого переселения душ ему представлялось, что он Зотулла и воюет с некромантом; приступы безумия сменяли друг друга, и он снова был то Намиррой, который рубился с императором, то безымянным героем, разящим безымянного врага. Вскоре волшебный клинок, хоть и закаленный грозными заклинаниями, стесался почти по рукоять, а изображение так и осталось нетронутым. Громко выкрикивая полузабытые слова самого страшного проклятия, по причине забывчивости колдуна ставшего безвредным, Намирра колотил по зеркалу тяжелой рукоятью, пока сапфиры и опалы не осыпались к его ногам мелкими осколками.
Обекса, умиравшая на алтаре, видела, как Намирра сражается с собственным отражением, и это зрелище вызвало у нее безумный смех, что был точно звон колокольчиков из разбитого хрусталя. Внезапно, громче ее смеха и проклятий Намирры, подобный раскатам надвигающейся бури, раздался топот копыт жеребцов Тамогоргоса, – проскакав насквозь Ксилак, они возвращались в свою бездну через Уммаос, чтобы растоптать там единственный дом, который пощадили прежде.
Странствия царя Эуворана
Корону царей Устайма создали из самых редких материалов, какие только есть на свете. Покрытый магическими знаками обруч был из золота, добытого из громадного метеорита, который упал на южном острове Цинтром, встряхнув его от берега до берега; золото это было тверже и ярче земных самородков и переливалось цветами от огненно-красного до желтого, подобного молодой луне. Украшали корону тринадцать самоцветов, единственных в своем роде, равных которым было не сыскать. Камни эти, чудо из чудес, придавали короне странный беспокойный блеск, и обруч вспыхивал, будто глаза василиска. Однако удивительнее всего было чучело птицы газолбы, которое цеплялось за обруч стальными когтями и царственно возвышалось прямо надо лбом, сияя великолепным оперением зеленого, фиолетового и кроваво-красного цветов. Клюв птицы был оттенка полированной меди,
