Пассажир - Жан-Кристоф Гранже

Он направился к этому странному существу. Медсестра шла за ним следом.

— Спасибо, но теперь вы можете меня оставить.

— Нет. Я должна вас сопровождать. Таковы правила. — Медсестра улыбнулась, стараясь смягчить свои слова: — Она опасна.

— Я в состоянии за себя постоять.

— Опасна для себя самой. Никогда не знаешь, как она отреагирует.

— Тогда останьтесь здесь. Если возникнут проблемы, вы сможете вмешаться.

Медсестра скрестила руки, приняв позу часового. Кубела двинулся дальше. Он ожидал увидеть мертвенно-бледный призрак с изможденным костлявым лицом. Но его мать оказалась рыхлой. Отвислые щеки, дряблые, словно заплывшие нездоровым жиром веки. Побочный эффект таблеток и уколов. Он также обратил внимание на признаки экстрапирамидального синдрома, характерные для больных, принимающих нейролептики: ригидность конечностей, дрожащие пальцы…

Францишка курила, держа руку у самого рта. Лицо было искажено злобной гримасой, кожа покрыта темными пятнами. Жесткие волосы почти закрывали ее одутловатую физиономию. В свободной руке она держала сигаретную пачку и зажигалку.

— Мама?

Никакой реакции. Он сделал еще шаг и снова окликнул ее. Слово «мама» ранило ему горло, словно бритвенное лезвие. Наконец Францишка, не пошевелив головой, перевела глаза в его сторону. Будто одержимая бесами.

Кубела присел на скамейку рядом с ней.

— Мама, это я — Франсуа.

Она взглянула на него. Ее лицо слегка напряглось, затем она медленно кивнула. Постепенно ее выражение изменилось. Теперь она выглядела испуганной. С трудом она скрестила руки и обхватила ими живот. Губы у нее дрожали. У Кубела сжалось сердце. Он рассчитывал на откровения. Похоже, его ждало настоящее потрясение.

— Co chcesz?

— Пожалуйста, говори по-французски.

— Чего тебе?

Голос звучал враждебно. Низкие звуки скрежетали, как заржавевший мотор. Тонкие губы прорехой выделялись на оплывшем лице.

— Я хочу поговорит с тобой о своем брате.

Она стиснула живот еще сильнее. Он представил себе матку, выносившую его самого и его черного близнеца. Арену ненависти и угрозы. Утробу, ныне превратившуюся в изъеденный лекарствами клубок внутренностей.

— Какой еще брат? — Она прикурила от окурка очередную сигарету.

— Тот, который родился вместе со мной.

— Нет у тебя брата. Я вовремя его убила.

Кубела наклонился к ней и, несмотря на ветер и свежий воздух, ощутил исходящую от нее вонь. Запах застарелого пота, мочи и мазей.

— Я прочитал твою историю болезни.

— Убить. Он хотел тебя убить. Я тебя спасла.

— Нет, мама, — произнес он тихо. — Операции не было. Редукция эмбриона не понадобилась, только я не знаю почему. Никаких объяснений в документах я не нашел.

Она не ответила.

— Я был у тебя дома, — настаивал он. — В тупике Жан-Жорес, в Пантене, помнишь? Нашел твои УЗИ, медицинские заключения, записи врача. Но ничего о родах. Даже свидетельств о рождении не оказалось. Что же все-таки произошло?

Ни слова. Ни движения.

— Ответь мне! — Он повысил голос. — Как мой брат выжил?

Францишка Кубела не шелохнулась, будто окаменев в своей толстой дутой куртке. Одни только пальцы по временам двигались, поднося сигарету к губам, и тогда женщина торопливо затягивалась.

— Расскажи мне, мама. Прошу тебя…

Но полька замерла, уставившись прямо перед собой застывшим взглядом. Он с запозданием осознал, что ведет себя непрофессионально. Он говорил с ней не как здравомыслящий психиатр, а как возмущенный сын. Пытался силой вломиться в ее мозг, даже не постучавшись и не представившись. Никак не объяснил, где пропадал целый год. И ничего не сказал о причинах, заставивших его так настойчиво расспрашивать ее о прошлом.

— Расскажи мне, мама, — повторил он уже поспокойнее. — Я родился в одной из больниц в Пантене восемнадцатого ноября семьдесят первого года. Я был не один. Но ты отказалась воспитывать моего брата. Он вырос где-то далеко от нас и наверняка страдал от одиночества, оттого, что его бросили… Где он сейчас? Мне надо с ним поговорить.

Подул ветер, и вонь ударила ему в нос. Холод и теплые лучи лишь усиливали этот мерзкий запах. Францишка прела на солнце.

— Мой брат вернулся, — прошептал он, едва не касаясь губами ее жирных волос. — Он мстит мне. Мстит нам. Убивает бродяг и старается свалить вину на меня. Он…

Кубела замолчал. Шизофреничка не слушала его. Или не понимала. Все тот же застывший взгляд. Все те же затяжки украдкой. Нет, от нее он ничего не добьется.

Он поднялся, но тут же замер. В его руку впились чьи-то пальцы. Он опустил глаза. Францишка бросила свою зажигалку. Ее рука, словно ледяные тиски, вцепилась в его рукав. Кубела перехватил скрюченную кисть. Он оторвал ее от себя, будто разложившуюся руку мертвеца.

Теперь она смеялась. На нее напал приступ дикого хохота, едва слышного, но неудержимого, отдававшегося свистом в ее дряблых щеках.

— Что тут смешного?

Она все еще смеялась, затем вдруг остановилась, чтобы припасть к сигарете, словно к кислородной маске.

— Ты объяснишь мне, в чем дело?

— Брат-близнец родился, — сказала она наконец. — Вместе с тобой. Только он умер! Его убили три месяца раньше. Длинной, длинной, длинной иголка… Psia krew! — Она снова судорожно схватилась за живот. — Я носила мертвый дьявол в своем животе… Он гнил, отравлял мои воды… Отравлял тебя…

Кубела рухнул на скамью.

— Что… что такое ты говоришь?

Его сотрясала дрожь. В висках у него будто лопались кровеносные сосуды.

— Правда, — прошептала Фрацишка между двумя затяжками.

Она тщательно отерла выступившие от смеха слезы.

— Его убили, kotek. Но не могли вытащить до роды. Слишком опасно для тебя. Вот его дух и остался там. — Она снова сжала живот. — Он заразил тебя, moj syn…

Она снова прикурила сигарету от предыдущей, потом перекрестилась.

— Он заразил тебя, — повторила она. — Меня заразил тоже…

Она смотрела на тлеющий кончик своей сигареты. Подула на него, словно подрывник, раздувающий фитиль бомбы.

— Он так и остаться у меня в животе… Мне надо очиститься…

Она распахнула куртку. Под ней оказалась сомнительной чистоты ночнушка. Она резко задрала ее. Кожа была усеяна ожогами и надрезами в форме креста.

Пока Кубела соображал, что к чему, к ним бросилась медсестра. Но опоздала. Женщина раздавила сигарету о свой жирный живот, по-польски бормоча молитву.

— Каждый дагеротип — уникальное произведение искусства. Его невозможно воспроизвести, понимаете? Когда вы вставляете пластину в камеру, второго шанса у вас уже не будет!

Одиннадцать часов утра.

Накануне Анаис успела встретиться только с четырьмя дагеротипистами. Очень славные люди, невиновные на все сто. Из-за навигатора, который работал через раз, она часами блуждала по парижскому предместью, пока наконец, выбившись из сил, не остановилась в два часа ночи в отеле «Ибис» у Порт-де-Шампере.

Сейчас она находилась в доме Жан-Мишеля Брока в Плесси-Робинсон. Третий ее визит за утро. Продвинутый художник уверял, что заново изобрел язык фотографии. «Истинный! Язык зыбких контрастов, сверкающего черного и белого, детали, от которых перехватывает дыхание!» От него она ничего не узнала. Разве что убедилась, что он не убийца. Он только что вернулся из четырехмесячной поездки в Новую Каледонию.

В заключение Анаис задала свой убийственный вопрос:

— По-вашему, можно использовать человеческую кровь при химической обработке дагеротипа?

— Че… человеческую кровь?

Она снова объяснила, что имеет в виду. Гемоглобин. Окись железа. Этапы проявки. Брока был шокирован, но она почувствовала, что идея пришлась ему по вкусу. Органические выделения — модное направление в современном искусстве. Разрезанные трупы животных у Дэмьена Херста. Замороженные в моче распятия Андреса Серрано. Почему бы не омытые кровью дагеротипы?

— Надо будет разобраться, — пробормотал он. — Поэкспериментировать…

Анаис поехала дальше и наконец ближе к полудню в неприметном домике в Нейи-Плезанс на другом берегу Марны отыскала Ива Пейро. Номер восемь в ее списке. Если исключить двух других фотографов, которых уже несколько месяцев нет во Франции, ей после этого останется посетить еще восьмерых.

Предыдущий был художником-мечтателем, ну а этот оказался прилежным ремесленником. Пейро продемонстрировал ей каждый предмет, необходимый для проявки, уточнив, что все изготовил своими руками. Анаис взглянула на часы. Пейро — не убийца. Семидесятилетний, рыхлый, весит килограммов шестьдесят…

— Я стремлюсь вернуться к безупречной работе мастеров тысяча восемьсот пятидесятых, — сказал он, доставая свою коллекцию пластин. Сами по себе они представляли достаточно широкую гамму тонов, от яркого света до густых теней…