Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991 - Светлана Бондаренко

<…>

Андрей Воронин, при всей своей психологической достоверности, «фактурности», — фигура безусловно символическая. Он сродни — пусть это сближение не покажется странным — таким литературным героям, как Ганс Касторп из «Волшебной горы» Томаса Манна или Гарри Галлер из «Степного волка» Гессе. Как и они, Андрей проходит в романе сложный путь духовного преображения, в зеркале которого отражаются идейные знамения и поветрия эпохи, ее кризисные черты. Умонастроение героя в конце романа — и надо иметь мужество признать это — очень характерно для сегодняшней духовной ситуации нашего общества. В «сумерках кумиров», среди обломков былых иллюзий и догм многие с тоской и недоумением всматриваются в прошлое, с тревогой и скепсисом заглядывают в будущее, отнюдь не уверенные, что оттуда донесется благая весть.

Впрочем, итогом авторских размышлений вовсе не является беспросветный пессимизм, отказ от поиска смыслообразующих начал. Финал романа подчеркнуто открыт, разомкнут. Добравшись до некоего конечного пункта своего странствования, Андрей вдруг оказывается в исходной точке, в своей ленинградской квартире, и узнает, что позади лишь первый из многочисленных кругов познания. «Свободы от» герой достиг. Но насколько труднее предстоящий ему путь к обретению новых общезначимых ценностей, «свободы для».

Так чем же актуален сегодня роман? Пожалуй, не радикальностью отрицания изживших себя форм мироосмысления. Важнее другое. Признаемся: наше интеллектуальное мужество прогрессирует сегодня черепашьими темпами, не поспевая зачастую за событиями. Стругацкие призывают нас видеть насущные духовные проблемы сразу во всей их остроте, задаваться «опережающими» вопросами. И не только задаваться вопросами, но и не шарахаться от самых непривычных, неудобных ответов, не вычеркивать их заранее из «веера вариантов». А еще роман напоминает нам о том, что мы находимся «в круге первом» самопознания и самоочищения.

В июле этого года начал выходить новый журнал «Искусство Ленинграда», и уже во втором его номере было опубликовано обширное интервью БНа Марку Амусину, где затрагивались разные темы.

<…>

М. А. Ну и сакраментальный вопрос. Зададимся сакраментальным вопросом, без которого, наверное, сейчас не обходится ни одна беседа с известным автором. Ваше отношение к личности Сталина, к роли его в истории нашей страны. Сейчас много спорят о том, что породило что: Сталин ли систему, или существовавшая уже тогда система со своими предрасположенностями выдвинула Сталина как идеальное свое воплощение?

Б. С. Мне представляется, что это вопрос о курице и яйце. Впрочем, я охотно поговорю на эту тему, тем более что это действительно, может быть, самая популярная тема сегодня. Сейчас о Сталине написано и опубликовано уже довольно много. Лично мне ближе всего трактовка, которую дает Алесь Адамович в своей блистательной повести «Дублер». Дело в том, что почти все, пишущие о Сталине, даже относящиеся к нему заведомо неприязненно, обычно изображают его в соответствии с формулой: это был преступник — но великий, он был палач — но титанический, он был злодей — но демонический. Во всех этих описаниях как бы ощущаются большие буквы. А Адамович создал совершенно нетривиальный образ, достоверный, непротиворечивый. Поганый старикашка, без чести, без совести, без души, мерзкий, гнусный, обладающий только одним нерядовым свойством — безмерным властолюбием. Безмерным и совершенно, между прочим, ничем не оправданным. Потому что никаких рациональных и нравственных оснований для его власти нет, кроме самого этого безмерного желания властвовать. Я думаю, что Адамович написал не последнего Сталина. Будут еще и другие Сталины, появятся, возможно, и апологетические образы, но мне кажется, что это уже не так важно. В этом смысле Сталин — в значительной степени уже выеденное яйцо. То есть если говорить о сталинщине, то надо в первую очередь говорить о системе. Но вообще-то, на мой взгляд, вопрос ваш просто неправильно поставлен. На самом деле и Сталин, и система — суть продукты определенного хода исторических событий. Я не согласен с теми, кто утверждает, будто ход истории мог быть другим. По-моему, это самообман. По-моему, после смерти Ленина события развивались таким способом, каким только и могли развиваться. Все разговоры о том, что было бы, если бы победил Бухарин, кажутся мне абсолютно лишенными смысла. С таким же успехом можно обсуждать вопрос, что было бы, если бы Бухарин обрел способность убивать взглядом. Точно так же бессмысленно задаваться вопросом, что было бы, если бы Троцкий победил; если бы Каменев с Зиновьевым победили. Да не могли они победить по самой сути сложившейся исторической ситуации! Потому что призывали партию к действиям непопулярным. Троцкий, например, забивал людям голову призывами к перманентной революции. Да никому она не нужна была, эта перманентная революция, никого она не привлекала, ничего хорошего не сулила. Всем было ясно, что социалистическая революция в одной отдельно взятой стране совершилась, и надо теперь с этим жить. И ничего, кстати, дурного в этом нет. Мы заслужили кровью эту победу и все плоды ее! Человек, который призывал к дальнейшей борьбе, к дальнейшим лишениям и жертвам, к аскетизму, не мог быть популярен. Конечно, у него были сторонники…

М. А. И очень преданные…

Б. С. Но они исчислялись тысячами, а партия тогда уже насчитывала сотни тысяч и миллионы. Точно так же не имели перспективы Зиновьев с Каменевым. Они были превосходные ораторы, были хороши на гребне революционной волны, но волна схлынула, и они оказались на мели. Они не знали, как организовать и наладить каждодневную работу партии в мирное время, не умели этого. А Сталин умел. Победившей партии нужен был человек типа Сталина.

А если к власти пришел человек определенного типа, значит, он будет проводить определенную политику. Ленинская политика кооперации, медленной, но надежной индустриализации, постепенного втягивания многомиллионного крестьянства в социализм — весь этот ленинский курс неизбежно должен был быть отброшен. И не из-за мифической внешней угрозы, о которой я читаю в каждой статье, посвященной тому времени. А потому, что с крестьянством не пожелали бы тогда обойтись иначе, чем обошлись. Ибо в глазах почти каждого большевика-профессионала крестьянство было огромной опасной мелкобуржуазной массой, ежедневно и ежечасно порождавшей капитализм.

М. А. В глазах всех, кроме Ленина?

Б. С. К Ленину мы еще вернемся. Такое представление о крестьянстве было вбито в головы всей предшествующей политико-идеологической пропагандой. Поэтому в самых широких слоях партии было распространено убеждение, что крестьянство надо брать к ногтю, пока оно не пожрало революцию. Не случайно ведь любая фракция, любая оппозиция в те годы поднимала вопрос: а не пора ли скрутить крестьянство?