Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Во мне нарастает недовольство своим положением здесь. Между мной и неприятным семейством Бойд идет непрерывная борьба на подсознательном уровне. Адмирал в моих глазах утратил все обаяние. Теперь я вижу в нем капризного старика — хитрого как лис. Брак с вульгарной уродиной, какой является леди Б., во-первых, приучил его, как католика, к строгой дисциплине, дабы вынести крест несчастного супружества. Отсюда его жесткое требование соблюдать установленный порядок, хотя сам он любит потихоньку его нарушать. Во-вторых, тоска по упущенному счастью выливается в потворство своим привычкам и неприязнь разного рода соперничества. В отношениях супругов царит чудовищная скука. Они могут испортить беседу, рассказав какую-то личную историю или анекдот с бородой. Снобы они ужасные. Я утешаюсь только тем, что с радостью замечаю: они догадываются, что я презираю их.

Но Бойды при всей их невыносимости не так уж страшны. Страшнее другое: оказывается, я вообще не способен работать под чьим-либо началом. Я рожден безнадежным индивидуалистом. И не вижу никакой возможности (шанса) быть счастливым, кроме как писать для себя. Боже, как мне ненавистна иерархическая тирания, когда ты — часть целого, а не независимая личность!

29 марта

В какой-то степени я сам угодил в свою западню. Тщательно продуманный имидж был, однако, таким фальшивым, что люди, даже не задумываясь над этим, должны были чувствовать, что это маска. Но почему мне и теперь приходится прятать свое подлинное «я»? Надо, напротив, раскрывать его — насколько возможно в таком мирке. Обманывать окружение — слишком большая роскошь. Думаю, у меня это вызвано затянувшейся неуверенностью в своем литературном будущем и еще раньше — страхом перед фигурой отца. Викторианские добродетели капля за каплей вливались в меня, несмотря на нездоровое, расщепленное общество 1930-х и 1940-х годов. У меня, как и у отца, подсознательное уважение к власти — это подобострастие глубоко укоренилось, оно мне ненавистно. Я — материнская сущность в отцовской форме. В физическом смысле было нетрудно преодолеть сложные личные и социальные аспекты прошлого с доминирующей фигурой отца, гораздо труднее воспринимать это прошлое естественно. Я страдал и тогда, и сейчас. Моя ненависть к прошлому неадекватна. Не могу простить родителей за то, что они так яростно выбивали на мне свое клеймо, и не могу простить себя за то, что позволил этому горькому открытию переродиться в неблагодарность и насмешливое к ним отношение. Родители больше не пугают меня; я же сознательно скрываю мою вину по отношению к ним. И все же это они и страх перед наказанием заставили меня так злоупотреблять маской и всегда колебаться перед тем, как ее сбросить.

31 марта

Еще год жизни миновал. За весь день никто меня не поздравил. Теперь я уже не принимаю в этот день никаких решений и не отношусь к нему как к жизненной вехе. Время летит все быстрее, я ни в чем не уверен и больше, чем прежде, склонен довольствоваться малым.

Вечером я, однако, расстроился, что Э. не позвонила. Когда звонил я, ее не было дома; мне стало грустно и одиноко. Незадолго до этого я был с Салли в нашем потайном месте. У предателя нет прав. Теперь мы с Салли всегда встречаемся утром — тогда все находятся в церкви. Гуляем; пришла весна — зеленая, юная, налитая соком; серые и дымчато-желтые сережки на фоне яркого синего неба; нарциссы; первые пеночки; крики грачей; солнечное тепло; роса; блеск и шум газонокосилки. Год совершил свой оборот. Как-то днем мы вышли на пустошь, поросшую вереском, нашли укромную полянку с высокой травой и улеглись там; впрочем, настроение было скорее осенним; сухие, без слез, глаза, нежность и самоконтроль. Расставание все ближе, а Африка далеко, очень далеко. Этим утром на ней был синевато-серый костюм — глубокий вырез, юбка с разрезом; белая, чистая, гладкая кожа. Уравновешенная, грациозная, великолепно сложенная; внезапно я испытал прилив гордости, что так близко знаком с ней.

Вечерами, после ужина, мы шли в условное место, целовались, гуляли и болтали. Тесно прижимались друг к другу, сплетали руки и обнимались в тени старых колонн. Необычное место, много амариллиса, однако оно не лишено очарования. Грустно, что она уезжает, — словно теряю любимую собаку. Салли была мне здесь очень нужна: ведь Эшридж во многом подавлял мою личность, унижал, пренебрегал мной. Бесил и терроризировал — она же была тайным утешением, картой в рукаве. Благодаря ей я не унизился до мести.

Последний разбор занятий за чаем. Адмирал в очередной раз раскритиковал мое чтение и выбор книг. И я публично отказался читать что-либо теперь. Тогда же он сказал Джону Кроссу, что в дальнейшем каждый должен читать отрывок из Евангелия. Джон в ярости, что ему указывают; Гарри Гордон сердит на адмирала за это вмешательство. Возник скандал. Как бездарно в Англии растрачиваются эмоции!

6 апреля

Последний вечер с Салли. Мы пошли в «Бриджуотер-армс», немного выпили и договорились встретиться еще раз — в полночь. Опасная задумка, да и необходимости в ней не было, но я уже устал от жестких правил, от слепого повиновения, порождающих удушающую атмосферу в Эшридже. Эти правила нужно время от времени нарушать; наш план мы разрабатывали, испытывая приятное возбуждение. В полночь Салли вылезла из окна нижнего этажа, мы забрались в заднюю комнату строения на Липовой аллее — в восторге от этого приключения. Настоящие дети — застенчивые и самоуверенные, горделиво восставшие против взрослого мира. Сбросив одежды, забрались в постель, целовались, ласкали друг друга, шептались, потом засыпали, но любовью не занимались. Такую ситуацию можно встретить у Казановы, или Дефо; есть особое удовольствие в том, чтобы ходить по самому краю. Обнаженные, позволяющие себе все, кроме последнего. У нее плотное, крепкое, восхитительное тело. Это было настоящее прощание. По прошествии времени оно покажется постыдным, но сейчас — теплое, волнующее — роза в ночи. Унылые крики грачей на рассвете; слабость после бессонной ночи; и вот я en route[477] к Э.

20 апреля

Эшридж без девушек — существование без воображения, это возможно, но неприятно. Умеренная тоска по Салли. Решительная попытка закончить книгу о Греции; волнение по поводу будущего. Я объявил, что в сентябре покину Эшридж, но не имею ни малейшего представления, что буду делать дальше. Нужно время для творчества и деньги, чтобы помогать Э. Непримиримое противоречие. Я прочитал здесь первую лекцию — значительный прогресс по сравнению с лекционной деятельностью в Пуатье. Тест я прошел — мне не скучно, этот опыт не внушает мне отвращение, а скорее удивляет.