Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Хуже всего, что я виноват перед Анной. Я наблюдал за ней сегодня: она смотрела на меня странным, враждебным взглядом; и все же мне совсем не было ее жалко. Она реальность, довольно абстрактная, находящаяся в сфере нормальных человеческих обязательств, от которых нельзя отмахнуться. Я не могу ее игнорировать, но и принимать во внимание тоже не хочу.

Мне хочется, чтобы мы с Э. были свободными, могли путешествовать, вместе жить, храня верность друг другу, — брак меня не прельщает. Я остро ощущаю глубокую внутреннюю нестабильность — не обязательно в плохом смысле, — внутреннюю подвижность, жажду свободы — особенно в передвижении. Мне не нужно много денег — лишь бы хватало на обычную жизнь, на скромные путешествия; не хочу невыносимого груза домашнего хозяйства, экономической удавки, при которой нет никакой свободы передвижения. Все это противоречит разумному, нравственному началу.

29 декабря

Слава Богу, Рождество позади. Унылое время года. В материальном плане в Ли много еды и питья, но я чувствую себя настолько не в своей тарелке в этом мещанском мирке, среди маленьких девочек, дядьев, теть, рождественских елей, что становлюсь чуть ли не аскетом. Ем мало и в спиртном себя контролирую. Чувствую себя виноватым перед родителями — неблагодарный, отчужденный, мрачный, загадочный тип.

На второй день («день подарков») Рождества еду в Лондон к Э. Две восхитительные ночи в комнате, окна которой выходят на Эдвардс-сквер. Потом трудные, омраченные безденежьем дни; по отдельности мы живем экономно, но вместе становимся неуправляемыми. Тратим все — до последнего. У Э. нет работы, нет денег. У меня два фунта в банке и никаких поступлений до жалованья в конце января. Мне нужна новая одежда, потребуются деньги, чтобы перепечатать книгу о Греции. Э. повязана по рукам и ногам Анной, перспективы — если попробовать заглянуть в будущее — довольно мрачные. Мы же мечтаем о Юге, поездках, путешествиях, пребывании на солнце.

В рождественский сочельник Э. совершила обход ночных клубов в обществе прежнего любовника Алана, брата Бетти. Вечер закончился в его постели. Он пытался овладеть ею, она же, если ей верить, даже не позволила себя поцеловать. Этот рассказ вызвал во мне отвращение, приступ ярости, ревность — начать с того, что я ей не верю, хотя и чувствую силу ее любви. Но она непостоянна по самой природе, теряет над собой контроль в кризисных ситуациях (что лучше, чем постоянная безответственность), и поэтому я иногда задумываюсь: а не стоит ли мне бросить ее.

Кроме того, у меня из головы не идет ребенок. Я его терпеть не могу. Называю его «оно», а не «она». Оно ноет, плачет, скулит, злится; ребенок испорчен родителями и прошлой жизнью. Ему нужно хотя бы год прожить под надзором строгой няни, по старинке, с соблюдением режима, в чистоте и порядке. Не в теперешнем безумном хаосе меблированных комнат. Однако я не могу взвалить на себя ответственность за него. У ребенка уже сейчас отвратительно-эгоцентричное лицо Р., пришлось бы всю жизнь терпеть необузданное, испорченное, беспорядочное создание. Встречаясь, мы обмениваемся враждебными взглядами. Я не предпринимаю никаких шагов, чтобы исправить положение.

Что касается Э., то временами она со мной прекрасно держится, уравновешенная, теплая, с ней так легко; чувственная, легкомысленная, нетребовательная и в то же время любящая. Но иногда бывает чудовищной, вульгарной — возвращаются былые привычки. В ней просыпается продавщица из дешевого магазина, и тогда она устраивает мне сцену. Лицо покрывается морщинами, проступает выражение, свойственное скорее проституткам; видно, что она уже не первой молодости, многое пережила. В другое же время она кажется юной — фигура у нее превосходная, — даже очень юной. Но существуют и факты, конкретные факты ее жизни в последнее время. Работала за гроши в магазине, содержала ребенка, отыскала в Лондоне пристанище для себя и дочери. Лондон — крепкий орешек для бедняков и провинциалов. Ее можно назвать чуть ли не героиней, именно современной героиней; и эта ее необычная истинная сущность — редчайшее качество. Оно ведет ее вперед, и будет вести впредь, и поэтому мне всегда будет ее жаль.

6 января 1954

Унылый день; повсюду мрак — ни одного просвета. Сомнения по поводу моего сочинительства, глубокие, всеобъемлющие сомнения. Невыносимо медленно продвигаюсь я к логической связности и изяществу слога; то и дело выбираю не то слово — по смыслу или по звучанию. Попытка достичь чего-то большего, чем обычное, банальное повествование, похоже, обречена на провал. Я роковым образом связан с прошлым, с окружением в Ли, сформировавшим меня прямо или косвенно. Нет раскованности, нет способности к писательскому ремеслу. Почти всегда у меня стимул к творчеству — воля. Я понимаю, что книга о Греции недостаточно хороша. Того же мнения и Э., прочитавшая из нее кое-какие места; книга нуждается в доработке. Трудно даже вообразить, каких усилий это потребует. А тем временем Э. живет в Лондоне как в аду — ни работы, ни денег. Вчера она продала пальто и обручальное кольцо, выручив за них три фунта. Перебивается с хлеба на воду, а я чувствую себя виноватым по всем статьям, так как не могу ей помочь. У меня есть кольцо деда, я мог бы его продать — смешно испытывать сентиментальные чувства к подобным безделицам, да я и не испытываю. Но я боюсь, что, продав его, огорчу отца. Короче говоря, мои чувства значат для меня больше, чем ее трудности.

21 января

Снова в Эшридже. Мы с Э. провели ночь в гостинице у Юстона — двенадцать часов спокойного счастья, перед тем как вновь окунуться в сумбурную, напряженную, бесцветную жизнь, на которую мы извечно обречены. Э. живет постоянно на грани нервного срыва — без денег, еды, надежды; ее выдержка вызывает у меня только восхищение. Нехватка денег критический вопрос сейчас. Ей никогда не удается вовремя заплатить за квартиру, покупает она самое необходимое. Однако, находясь вместе, мы не экономим — просто не можем. Тратим фунт на ужин и кино, хотя могли бы то же самое получить за половинную цену. Но сейчас мы хотя бы существуем в гармонии друг с другом, живем в полном единении; эти отношения приносят радость и больше, чем все остальное, похожи на любовь. Я пришел к выводу: зрелая, сильная любовь — единственно здоровое, нормальное, приносящее удовлетворение чувство в абсурдном, больном и неуютном мире. Все, что мы можем, — это хранить верность и надеяться. Надеяться.

В Эшридже никаких перемен, прошло четыре дня — не недель. Через двадцать четыре часа казалось, что я вообще не уезжал. Салли вернулась, в ней все тот же напор, она следит за мной, я — за ней, все стало еще явственней, несмотря на мои чувства к Э. — стройной, зрелой, искренней по сравнению с Салли, этим лучезарным воспоминанием, обретшим теперь пухлую плоть. Салли вернулась, пробудив прежнюю атмосферу флирта. Бадминтон. Она играла с адмиралом, а я с Дайаной. После игры пили кофе, а потом она сидела и ждала, чтобы я присоединился к ней. Я этого не сделал — хотя мне пришлось пережить внутреннюю борьбу. Истинная нравственность — самая тяжелая добродетель. Борьба «свободной» воли с тем, что детерминировано; нечто творческое, но это так же трудно непрерывно созидать, как и поэзию.