Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Илья поглядел на небо, не слышно ли дедушку — неба не было, все затянуто снежной мутью. Пусто. Бело. Мело. Выло зло — а то мороз кричал. Гиблый край. Ох, Колымосква-рванина, заштопанная беспросветно, — игла мглы с аггелами на конце, крой и фриз все той шинели, из которой хлопья шьют… Может, мир — одна пурга, в пониманье Бога? Да нет, буквально в версте, сбочь большака — жилища. Лающие всенощные голоса. Сидят у камина, сосут сивку, слушают кармину бурана — какая карта выпадет из рукава, доля ляжет карминной нитью среди белых ниток снега… Спит Москвалымь, как деревянный ларь, снег пахнет клубнями мочеными в бочонке, или помягче — как пирог с глазурью, и на дальнем храме радостно догорал последний крест… Эх, Богу в подмогу! Воистину, чтоб вы погорели! Сны красного петуха в красном теремке… Несносно же жить с вами, квакушконорушками… Ибо монстры в монастырях — бдят иконно, стас богородиц на сносях — эти хоть покудова в две дырки сопят, и изморозь Колымосквы — дворовость вечная, увы… Отмороженный палец ноги Перуна был заброшен в небеса и стал звездой. Таков, представляете, мир их веры. А я — беглый, изго-о-ой…

Илья выпустил пар, и он загустел в воздухе, как семя. Дышать — белый труд. Илья прикрыл глаза. Что же еще надо, подумал он, чтоб тебя пробрало, тронуло — взаболь, не по-книжному, по-настоящему? Уже и замерзаешь напрочь, а все как-то понарошке, крутясь, лыбясь, инкунабулы выкаблучивая, оттопыривая щеку языком, привычно сооружая иронический ухмыл. Все смешано, как в кабаке и мгле. Ты, сердешный (пикчервей, иначе), не возносись излишне картинно в морозный зной, а знай снисходи к дорожному человеку, сидящему, выпимши, на снегу загнанно — к себе то есть… к существу этому, которому Некуда Идти, не, без шуток, которого ждут пики патрулей в угоду судьбе… А главное — и местность не та. Чревато. Дремота охватывает. Вижу снище — мальчишки-гимназисты ловят меня в ледяном поле, не давая свалиться с обрыва в прорубь, к раку в рай — ловись, ловись, рыбка-ананка! Вот и Ратмир явился в виде снежного облачка: «Эх, брат, отец-учитель! Тебе еще много придется терпеть, а потом достигнешь!»

Из ближнего сугроба послышалось громкое мерзкое шипение. Илья взглянул и обмер. Сны и виденья тотчас отскочили прочь. Белое, в черных пятнах громадное бревно поднялось над снегом. Бревно чуть раскачивалось, наклоняя плоскую треугольную морду с узкими злобными глазами, горящими зеленым. Снежный змей! Как на картинках! Илья хоть и стал смел после кабака, но враз пропотел насквозь, до донца. Снежный змей был чудовище, описанное в древних ледовых лоциях и изображенное на монастырских фресках. Ямщики рассказывали, что он утаскивает сани, обвив кольцами, под снег и там пожирает седоков. Кабинетные ученые шуты утверждали, что нет его, что, мол, обильная игра воображения. Другие витии ввели понятие «таянье тайн», объясняющее, что мы уже недостойны чудес и зверей, которые некогда водились и наблюдались.

Но змей был и никуда не девался, он вымахал, как зимний чертополох и нависал над Ильей, шипя и рассматривая кусочек мяса в обертке. Илья, к чести его, не убежал, тем паче ноги отнялись, а сидел и тоскливо думал, что вот сгрызут и очки выплюнут, и стилет тут не поможет, не проткнет, что надо бы плюнуть, по древним поверьям, ему на хвост — он этого не переваривает, но где тот хвост сыскать, а может и так обойдется, без кровопролитиев, не тронет — а ну как сыт реликт, Гвоздика съел!

Илья беспомощно зашарил руками по снегу, и вдруг пальцы наткнулись на ребристую металлическую поверхность. Люк, подумал он, натыкано их канализационных. Отвалить примерзшую насмерть крышку и нырнуть. Чуда бы. Каны небесной!

Змей уставился маняще, склонив остроухую башку с подобием косматой загнутой бороды, выставил клыки, зашипел звонко: «Жи-и-и…» Ломая ногти, Илья дергал крышку — не поддавалась. И вдругорядь вдруг — будто из-под земли — между ним и змеем возник человек. Он был в странной серебристой куртке с множеством карманов, капюшон был откинут назад и светлые длинные волосы развевались по ветру. Человек поднял к плечу короткий ствол с раструбом и плавно повел справа налево. Треугольную голову гигантского червя словно срезало, она рухнула на снег, подпрыгнув, и откатилась к ногам Ильи. Тулово вяло смялось и обвалилось, заливая сугробы черной жижей… Человек обернулся — его лицо оказалось совсем молодым, улыбающимся, юношески усатым и смутно знакомым — гимназия, матерь альмья?! Выручатель весело показал Илье двумя пальцами рогульку-«вэшку» — школярский знак победы, затем привычным движением забросил лучевик за плечо, шагнул вперед и исчез. В сугроб провалился? Ваша воля, уже не было извилин понимать. Безглавое тело змея отвратительно подрагивало и извивалось. Из последних сил Илья рванул тяжелую крышку — она сдвинулась, — и он юркнул в люк.

Цепляясь за скобы из ржавого железа, вбитые в древний, в трещинах, бетон, сам удивляясь, что нога не скользит и рука непринудительно тверда, будто век так лазал (знать, инстинкт, вздохнул бы дедушка Арон), Илья начал долгий спуск в заброшенный канализационный колодец. Из глубины тянуло теплом, а после и слабый огонек замерцал. Внизу оказалась круглая цементная площадка, от которой отходили трубы-туннели в человеческий рост. Илья как-то сразу понял, что вот по этой трубе можно далеко и с пользой пройти, да и ходят по ней, она обжитая, протоптанная, а две другие до дрожи нехорошие, опасные. Ползает там разное, развелось в темноте, на коротких кривых лапах, скребя когтями… Жалко, что пращурами не зарешечено наглухо.

Посреди площадки был разложен костер, вокруг него сидели люди в черных ватниках, пекли клубни и разговаривали. На Илью они внимания не обратили, словно то и дело к ним сверху лезут блуждающие глазами обмороженные в рыжей щетине в рваной шинели с узким ножом в зубах. Только один обернулся (лучше бы не оборачивался, лица нет, сплошной заросший шрам), спросил, медленно растягивая щель рта:

— Мега метет?

Илья кивнул.

— Гут и хорошо. Иди. Грейся.

Илья смущенно сунул стилет в рукав и сел к костру. Потеснились, дали место. Илья покосился — что за люди, не изжарят ли за разговором на угольях. Вроде не дикие, сидят не на пятках. На ватниках у них сзади и спереди были нашиты белые большие буквы — от «азеф» до «ядут» — вместо имени. A-а, «буквари», успокоился Илья, они же «Сироты Льда», читывал, как же: «И создал Лед Всемогущий буквы льдыни, и сотворил из них — слово за слово — мир-речь». Логико-философская поэтика. Интеллектуалы канализационные. Люди Подзимья. Не страшно. Илья подобрал какой-то пруток и, сопя, принялся вытаскивать из золы клубень покрупнее.

Люди горько переглянулись, вежливо вздохнули, для свою беседу:

— …и в партере литургии владыка Питирим гордым шепотом, чтобы многие слышали, блядословно утверждал: «А Четвертому Пятикнижию не бывать!», а я ему дышу на ухо: «Шестерим, владыка-то? В сексты метим?» Как он меня семисвечником!.. Осьмигласие!

— Вот так они и блюдут чистоту рясы… Гореть им во льду!

— Протоиерей один ранний, постриженник Святыя Снежныя Горы, духовный писатель, верно написал: «Огонь этой веры — фосфорический блеск гниения…»

— Страна темная, а человек светится. Допились!

— Всех духовных забот — как пироги поднимутся…

— О, народ боговдумчивый: одной рукой крестятся, другой — зад чешут.

— Сто лет не пороли — и пропала культура!

— «Песцовая книга» гласит: «От веры неправедной растет варварство и зло Колымосквы, ответвляется равнодушие ко всякой мысли и справедливости».

«Ча-а, да-а, — снисходительно урчал про себя Илья, перебрасывая, слегка обжигаясь, с руки на руку очередной клубень и жуя его с горелой печеной шкуркой, о, сладкая накрахмаленная сытость бытия. — Такого рода парадоксы хороши сидючи у костра, поглядывая в телескоп на крышку люка, но далее их пускать не следует — забьют гвоздями, взять меня, навинушку, да у меня из ладоней и возьмут, обездоленного…»

Говор вокруг продолжался, приятно убаюкивая. По большей части разглагольствовал вполне народный тип, какой только и мог сложиться в державе с ее бездорожьем и долгим мужицким умом — звали его, судя по ватнику, Ферт. Весь перекособоченный, разноногий — ни ухабы ему явно не помеха, ни рытвины. Оракул здешних мест, вещун. В основном, предвидел снег. «Этак и я могу. Диво нехитрое, — лениво размышлял Илья. — А славно я заполз, изгнанник, обрел пристанище в нижних настилах, гостя не гонят — уже ура, трещит костер, как неугасимая перед киотом, гомонят людишки…»

Люди, окружавшие костер, вдруг встали на колени, протянули ладони к огню и затянули: «Спасибо, Лед Единый, греющий души наши…» Отпев псалом, они расселись уже как попало, кто-то и прилег, подперев голову беспалой рукой, кто-то ладанку достал, начал ногтем расковыривать — нюхнуть да чихнуть, кто-то костылем своим принялся ворошить в золе — искать испеченные клубни. После Ильи — вряд ли…