Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Обойдетесь, решил Илья, жирно будет. В светелке у него на видном месте, в красном углу возле дивана, на полированном пне и так стояло защитное божество — круглая такая большая голова, со всех сторон равномерно покрытая клочковатой бородой — Ярило, дерево. Но это дело было с секретом — если надавить ему на оба глаза, то щелкала пружина и голова распахивалась — и там сидел, сложа ноги, пузатенький Яхве, чистое золото. И аура расстилалась — аурум, цимес! Про то, что органчик с начинкой, никто не знал, надеялся Илья. А то ж обрушатся, разорутся…

Вчерашние вареные клубни ждали Илью в кастрюльке, завернутой в одеяло. Он тоже был рад свиданью с ними. Дедушка Арон, благ. пам. его, любил повторять: «Кому и субботняя булка не сладка, а кому и клубень в охотку». Главное, упирал дедушка, у них копыт нет… Сев за стол, Илья приступил к насыщению. Он вдумчиво очищал с клубня чешуйчатую пятнистую шкурку-«мундир» — катарсис тож! — потом отделял ножом кусочек остывшей мякоти, макал в красную соль в деревянной плошке, жевал пристально. Сытно! Поедая, Илья обычно с клубнем разговаривал.

— Добро пожаловать! — говорил он. — Ты становишься моей плотью, частью меня. Поздравляю… Не повезло… Теперь тебя зовут Илья Борисович. Помнишь, как ты в первый раз поцеловался? Это было смешно, крючковатый нос, а?

После еды, вытерев ножик о полу и аккуратно воткнув его в стол, Илья направился к рукомойке — полоскать горло солью. Он последнее время что-то слегка покашливал, немножко потные волосы ко лбу прилипали, щеки малость ввалились, и мокрота отхаркивалась в тряпицу всякий час. А солью пополоскать — поможет. Дедушка Арон, бл. п. е., старый хрен, еще имбирю добавлял… Илья долго и старательно, задрав голову, клокотал, курлыкал, фырчал, отплевывался. Потом поставил на горло липучие припарки, замотал пергаментной бумагой из черновиков, окутал шею шарфом и, не особо раздеваясь, плюхнулся на диван и заполз под одеяло — безропотно пропотеть.

Только пригрелся, начал уже задремывать, мысли сладкие приходили: «Выживу… увижу еще небовал… ужо дождусь… мороз устанет…» — как стук в дверь. Тоненький голос:

— Ночная почта вам.

«Сипуха, что ли, какая-то очередная… пятки почесать…»

— Да, да, войдите. Не заперто.

Дверь тотчас с грохотом высадили и вломилась толпа соседей — со всех этажей. Не нужно слишком напрягать воображение, чтобы во всех подробностях представить эти кривошатунные рожи, нечесаные гривы в колтунах, неуклюжие тела в рогоже и вонючих шкурах. Заостренные профили на толстых шеях, отбрасывающие тени топоров. И Чичер здесь был, и Чидега, и Чир-удалец… Они двигались, как злые куклы, их защитно размалеванные углем и вымазанные сажей лица бессмысленно ухмылялись. Впереди — данкуя! — высоко держа оплывшую свечу в левой когтистой лапе и пряча за спиной правую ручищу с железным прутом (из своей решетки выломал, не пожалел) — шагал Старший по подъезду по прозвищу Кидь. Он был в красном кафтане.

— Что, Борисыч? — хриплым разбойным голосом спросил Кидь, откидывая с лица прямые длинные волосы. — Люди сказывают — приболел? Докатился?

Люди-соватажники тут же загомонили, размахивая дубьем с гвоздьем. Выкрикиваемое сливалось в одну конструкцию:

— Как начнет глотку полоскать — хоть из дому беги! А кашляет — стены трясутся, у меня намедни кусок давеча в суп упал! Да он хвор! То ханука, то золотуха! Бубоны с кулак! Лиловые пятна до пят! Ногти желтеют, крошатся и сходят… Заразный!.. «Сизая проказа»!

Бабы-февронии, дщери декабря, эти девки-евдоксии в прозрачных накидках из кишок песца, бойко стуча древками от метлы, поразили нелогичностью речей:

— Вяжи его, проказника сизопузого, скопчика-голубчика!

— Попался, хлысторванец!

— Но позвольте, — обиженно запротестовал Илья, отринув одеяло, садясь на диване и поправляя очки. — Извольте припомнить близость…

Шумные малые дети — эти-то пострелы почему не спят средь?! — шустро шмыгали под ногами, стараясь протыриться поближе к Илье и пнуть в надкостницу.

— Ребятки, я ж свой в титьку, — растерянно бормотал Илья, пытаясь схватить ближайшего за вихор. — Я ж знать вашу мать… Где ж ваш голос полукрови?

Не слушают тятьку. Еще и ногой перекрестятся — на, мол, выкуси… Ох, аист вас унеси, мамзерков, бобиков…

Кидь, прищурясь, разломал Ярилку и вытащил на свет бога Ильи. Усмехнулся:

— Ласковый тель… Двух Яхве сосет… Барух ата еси на небеси… Вник, человече, что твоя святыня у соседа чепуха — припрятал ветошь!

Соседи ахали:

— Крестители-угодники, да он стол против темной энергии не настроил — ножками не перевернул… И даже не смазал, сукин канис…

— Да он на ногах не держится!

— Улегся в валенках… разложился…

— Где кашруть, там и сруть!

— И заместо вешалки из гвоздей, гляжу, семисвешник… Только и пхнуть сапогом ему под корень — ах, погань!

К себе же соседи обращались бережно, уважительно, с ватрушкой:

— Эх, Акимушка, искал запоя! А он вот он… Простота!

— Давай, мамочка, Никитушка… Уважь!

— Возьми, Маврушка, у него шинель, у сизаря…

Илья жалобно глядел на них влажными карими глазами, как черный пуделек, ицик-цуцик, на разношерстных шавок — сударышни, судари, надо ль? а между тем я жу́чкам чужд! — сожалея, что не всех утопили в начале.

На Илью сворой накинулись, снова напялили на него куцую гимназическую шинельку, предварительно оборвав вытертый песцовый воротник. Старший по подъезду подошел, придавил Илье горло железным прутом и грубовато, как мужик мужику, сказал:

— Ты чо песцуешь-то, снег продаешь? Ты пушной, что ль, толкач? Тебе Указ по подъезду не указка? Тебя, утец учитель, мало в школе указкой охаживали?

Илья только просипел что-то в ответ. Старший хрипло откашлялся, сплюнул в угол, достал грамотку и зачитал с бересты «Вердикт собрания жильцов»:

— Вы отрешен от жительства, проказный. Оставь же этот дом. Пошел отсюда!

— Выкинуть его без закуски, каверзника, заразу такую! — раздались довольные голоса.

— Да не теряя живого времени! За ушко — да за окно! За фрамугу!

— Ишь, распространитель! Затаился, фурункул… Абрам амбарный…

— Чего с ним до утра ждать! Спирюшка, цичас! Выдавливай, ребята!

Тут же ножами скололи лед с рамы — крошки так и полетели, Илье щеку поцарапало — с натугой распахнули заколоченное, казалось, навеки окно, и в комнату хлынул ледяной воздух. Соседи подтащили слабо упирающегося Илью — за шиворот, под руки — к подоконнику, приподняли и, ухнув, прямо с размаху, с третьего этажа (жаль не с тридесятого, йуду) — выкинули! Полетел, сизокрылый! Хорошо еще — в высокий сугроб под окном, а так бы я даже и не знаю… Он, правда, на прощание, дрыгая вроде забавно ногами, засветил Старшему в глаз подшитым железом носком валенка. Выкарабкиваясь торопливо из рыхлого сугроба при тусклом свете ущербной луны и раздраженно мотая головой — вытряхивая снег из ушей — слышал сверху многоголосый вой и рыданья. Теперь уж точно домой не приходи!

Так начались миграции Ильи. Лишили домашнего очага, домашние скоты. Имущество, безусловно, растащили. Книгам кранты — а ведь целая поленница накопилась вдоль стен. Уйдут на растопку.

И где ныне мои верные четырехногие друзья — стол и диван, кому служат!.. Жизнь на улице. Всего и осталось, что вечная ручка да истрепанная тетрадь. Скитался, мельмотствовал в метели, скатав тетрадь в трубку и спрятав глубоко в рваный карман. Днем бродил осторожно, подальше от троп, увязая в сугробах — однажды чуть валенок не потерял. Всегда была процентность, что застигнут иноки в кольчугах и железных шапках копаком — монастырские патрули-рясофоры. Лыжи у них широкие, обитые песцовой шкуркой — везде пройдут. Страшно, что, заарканив, не сразу истыкают пиками, а зачнут розыск вершить, вести следствие — причинность калеными клещами вырывать, гвоздодером из ладоней гвозди вытаскивать (а они вросли, приржавели), вживленный крест с треском из крестца выламывать — перекрашивать. Противнее всего аршин глотать… Напослед по указке злобного психа, игумена их — Ослепшего Поводыря, — глаза выжгут, ибо лишь слепой, вишь, смиренен даже второпях… Избави, Ях, от эдаких-то встреч! К счастию, иноки днем частию спят, а частию спятили — тоже же сивку-жженку жрут без удержу…

К человеческому жилью Илья на свету не приближался — опасно, согласитесь, мог узнать какой-нибудь пастушок и Старшего кликнуть с присными с колами. Им, Ильей-Очкариком теперь детей пугали: «Вот придет Тиндлиляккай Мишкафаим и заберет, на шкаф утащит!»

Беляево, край глухой и грешный, зато свой, взаболь знакомый, второяхий, где вырос и ходил с дедушкой по книги и с пацанами на прорубь — стал стыл, черств, почужел. «А я ведь еще любил в «чужа» играть, — хмыкая, вздыхал Илья, мыкаясь. — Маленький, вспотевший, сбежавший с уроков, пальтишко нараспашку, на шее ключ от хаты, маруха ждет… А я знай «вожу» взапуски! Помню, как ловко бил палкой по деревяшке этой малой, «чужаку» — чтоб отлетал к храму! Эх, эх…»