Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

— Зачем им соли-то столько?

— A-а, есть такая бредовая идея — льды засыпать, изменить природу человечества. Чтоб не скользило. Одно слово — Осл-поводырь!

Илья кивал, снимая котелок с огня. За клубнями и хлёбовом, подобрев к судьбе, говорили, что нет-нет, жить и с патрулями можно, каждому свой век по трубе ходить, и надо отделять беды от добра и десятину от соли, и где те солончаки и где, во-во, да-да… Позвольте, я еще зачерпну…

Потом внезапно перескакивали на другое — а вот Совы!..

— Да-а, други-буквы, патрули — пешки-малешки, их сбить-обогнуть раз-два плюнуть-растереть — а вот Совы!

— Это что еще за кто еще? — Илья, раздраженно.

— А это, друг-буква, такие, что как будто словно бы взялись…

— Они, Юди ты наш, живут под землей — не как мы, в ямке, а вообще — под землей, глубоко…

— Они очень древние. А сейчас разморозились и снизу лезут. У них — цивилизация, они по снегу босиком ходят… Закалка.

— Не совсем так. Просто у них уже не человечьи ступни, а начисто там все эволюционировало, ороговело, пожелтело — вроде птичьих лап. Поэтому — Совы.

— Совы, они ведь что делают — они советуют, тайно… Всем заправляют. Делами ворочают. Подмяли…

— Любят слегка перекусить — хвать человека и пополам его, как сосульку. Брызги, конечно, лужи, обрубки, хлещет… Соки выжимают.

— Как же с ними справиться, дядя Еръ? — испуганно спросил маленький Мык.

— А вот как. Один пимен утверждал, что надо у них перо вырвать, пархер, и им же в мозжечок воткнуть.

— Трудно. Пока накнокаешь тот мозжечок… Может, уж сразу — в гипофиз?

— Причем на темечке у них татуировочка обязательно — номерок, и они его шапочкой прикрывают.

— Пришли и володеют, пархеоптериксы. Для них Колы Москвы — лабораторные штативы. А мы — вивисекторны. В записях своих они называют нас — коротышки. Объясняют нам про нас. Трактуют!

— Да не тебе, якобы Юди, нам про то рассказывать, — ерничал морщинистый старичок Еръ. — Нос у тебя, как я погляжу, столь же хищноватый и глаза темные, влажные. Небось в подбрюшных перьях щиплет холодом?

Илья осовело кивал носом. «Под толщей льда есть огромные теплые озера и провалы в иное книжье — полая обетованная земля. Там жили на полочке Мы — наше пронумерованное племя, и сказано — там башен лом…» — рассказывал, выживши, дедушка Арон. «Здра-авствуйте, пожалуйста, ел кипалки, — кивал Илья задремывая. — И я в Мы, в мылоэйну… А на голове — прозрачная шапочка, тяжкая бестелесная ярмолка, радарка яхвенная… Инфернальные, видать, существа эти Совы. Носатые Птицы! Не доведи встретиться по-родственному». Сон про Сов совали в него назойливо — кошмарный, когтистый. На снегах сидит, раскинув грозно крылья, гигантская птица с пышным хохолком, огромной головой, могучим клювом — Зимородок. Выводит птенциально Зимы. Они хотят есть. И у них узловатые лапы — чтобы запоминать Путь.

— Совы, безусловно, ужасны, — рассуждали у костра. — Но это, знаете ли, лишь плохо освещенная передняя настоящего тайного знания. Там глыбже…

— Эх, не пугай, Задрыго. И без того страшно.

Други-буквы жались в кучку, поближе к костру. «Как же мир устроен утомительно, — кивал спросонья Илья. — Зачем дольнему такие сложности?» Открылась темная, потаенная сторона Люка — страх. И здесь, средь букварей, в тиши и испареньях — дрожишь за жизнь. Нечего сказать, удружили. Или Совы заедят по-свойски, или на солончаки упекут, где вич воет. Две боязни скалятся — Циля и Кривда, это Еръ такую сказку вдалбливал. Ночью, мол, мы идем по кругу, а днем по льду — но один ер нас пожирает огонь, потому что человек рожден страдать, как искры костра — лететь вверх. Тут гляди под ноги — тут Кривда ходит с Цилей об руку…

— А давайте Сов на монастырь напустим, аннигилируем, — предложил Илья.

На него посмотрели. Кто-то приложил палец к губам: «Когти…» Сразу же все затихли. Потом заговорили оживленно о всяком:

— А не пустить ли песца на воротник?

— Мечты, мечты… Никчемный идеал…

— Засов — вот наш девиз!

Илья плюнул в костер и стал укладываться спать.

Настал вечер, когда Глаголь не вернулся. Ждали, не ложились, болтливо обсуждали положение. Не пришел он и на следующий день. Многие приуныли. Запасы таяли. Илья вызвался пойти на охоту. Позволив себе некоторый прагматизм, он обзавелся шубой, сшитой Фертом из песцовых шкурок, а под низ напялил кольчугу, которую морщинистый старичок Еръ смастерил из роговых блях слепой ящерицы. Еръ также принес наточенную тяжелую пику в меховом чехле, пристроил Илье за спину. При этом приговаривал:

— Питаться надо соразмерно. Клубни углеводны однобоко. Мяска бы хорошо, свежатинки. Ты там постарайся, однако — бей белки в глаз…

Илья надел верхонки, похлопал по бокам, кивнул всем и полез наверх. Поднимался по скобам задумчиво, отрешаясь уже от нижних забот, от огня костра и Сирот Льда. Надоели, тухлые кочерыжки. Плачут, хлопочут, ну их. Крышку примерзшую приподнял с трудом, выглянул осторожно — кажется, вроде тихо, высунулся — вроде тихо, вылез — тихо. Хо! Завораживающе заснеженно. Отвык в Люке.

Илья раскинул руки и низко поклонился: «Приветствую тебя, Белый Планктон! Аве, Идущий!» Он открыл рот и ловил на язык снежинки — вкусно, как в детстве. Тишина стоит шакетником. Утро выдалось нутряное, слегка безветренное — зазор между морозом и стужей. Метелки снежевики едва шевелят коробочками. Вдали чернеют грязные белые кирпичные избы домов и высятся мрачно грозные монастырские стены — жутковатая обитель безумного Ослепшего Поводыря, вьюжное кочевье, страсти-ордасти — Черковь Усекновения Троицы Главы Предтечи. Графика Колымосквы — черным-бело, как снежный змей. Его, кстати, за эти дни песцы изгрызли, прикопали. Куда-то делся, дохлятина. А может, и вообще привиделся, голову наморозило. Как и бибигон с лучеметом, в серебристой курточке… Былинки, сказаньюшки… Зато Совы реально вызывали опаску. Почудилось, что сейчас огромный клюв просунется меж сугробов, схватит за ворот, подбросит и проглотит. Склюет! «Не бойся. Твой снежный змей запущен в Каанан, — шепнул с неба дедушка Арон. — А Совы… Отмахнись, скажи только волшебное слово — «анахну», и будет хорошо».

Вдруг звук долетел оттуда, где монастырь. Били колокола — полиелейный загудел, а ему, аки в тыкву, в октаву ударил Никола Большой, похватили прочие мелкие и всяческие — и перезвон озарил Колымоскву. Литургия понеслась «Ледопадная» — как бы ледяные глыбы рушились, крошились, раскалывались, гремели. Плохо дело — всех перебудят. Вылезут насельники из келий, принюхаются — Ильей пахнет, Борисычем несет. Хватай его за яй!.. Ничего, оказывается, в Люке не зарубцевалось. Всотеро тоскливей стало. A-а, пику вам в брюхо! Чтоб вас съели хорошие песцы! Какая тут охота… Неохота… После лишений и мхов так-то захотелось Илье махнуть стопку сивки-отогревки. Святое ж дело! Как говорится — коньки продай, а выпей! Зайти сызнова с морозцу в кабак — проторенная дорожка, привычный полк (поход по-старому), да с закрытыми глазами, хоть по запаху — хозяйски рванув дверь и тут же нырнув в свой темный угол, усесться основательно на низкой хромоногой деревяшке, спросить осьмушку штофа. Выцедить не спеша вонючую крепчайшую сивку… Попытаться схватить со стойки засохший кусок даровой закуски. Быть готовым, что не дадут. Не смущаясь, стряхнуть хоть крошки в ладонь — закусить…

Словом, такое затмение нашло, что очнулся Илья прямо напротив кабака. Ноги сами привели. Рядом в сугробе полулежали два нищеброда и один укоризненно говорил другому:

— Думал он! Он думал!.. Не надо думать, братан, надо делать!

А и правильно, подумал Илья. Он решительно сунул руку в карман меховушки, а там — шестиалтынный! Как раз чтоб Яхве подать — выпить за него крепленого и попросить, чтоб все было хорошо. Чтоб здоровым, богатым, счастливым (и творчески) пребывать с потрохами внутри царствия божьего, кое внутри нас, и там неделим крючковатый янтарь первосвященника, ик — а хлебай, лехаим! Мир тварный, товарный отворялся таверной, уж наверное — без монастырских самоварных мытарных Ослищ… Приватно, налито…

Еловая лапа, прибитая над дверью кабака, показывала, что заведение открыто. Приветливое место. Теплый питейный дом. Возле крыльца из земли торчали вмерзшие по горло в лед должники-пропившиеся — в назидание. Поземка метет, и заснеженные головы слабо шевелятся, и слезы замерзают у них на глазах. Кто-то из них хотел укусить Илью за ногу, но получил валенком в нос. Илья воткнул пику в сугроб, поднялся по скользким от замерзших помоев ступенькам, рванул, как мечтал, обитую войлоком дверь и вошел в душный кабацкий зал, напоенный пьянящим благоуханием сивки. Чад, гам, хай. Печь топят. Мать сыра-дрова. Пахнет мокрой овчиной и мерзлой человечиной. Стоял посередь на грязном заплеванном полу человек на коленях, кренясь под углом в сорок градусов (канон-с), и выл песцом: «Милостивцы, грешен!» Народу немало — голытьба в тулупах. Да тут вечно кучно. А чо — нерабоча время! Это у них испокон — время смутное, нерабочее. Чаще ночной образ жизни ведут — сквозь рощу портиков — грабли, вопли, труворы. Снег — и тот косой. Кривая вывоза…