Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер

Иеффай овладел собой. Старик был прав. Не следовало в этом подражать отцу, не следовало поддаваться первому порыву. Нужно все продумать. Мрачный и напряженный, он, сощурившись, глядел в одну точку. Думал.

В сущности, Авиям поставил его перед выбором: прогони прочь жену, и я возвышу тебя над братьями и сделаю тебя великим человеком в Галааде, во всем Израиле. Или же останься с женой, и тогда… Да, что тогда? Хитрый старик не угрожал ему. Он не нуждался в угрозах. Но если Иеффай не встанет на его сторону, старейшины откажутся признать его права на наследство, а сыновья Зильпы выставят его из дома и превратят в слугу.

Авиям не был его врагом и не обманывал, он сдержит свое обещание, и сделать это в его власти. Но будет настаивать на своем требовании. Он поставил его перед выбором: либо военачальник – но без Кетуры, либо с Кетурой – но слуга.

Иеффай поднял голову. Посмотрел на священника. Тот стоял, опираясь на посох, бессильно подавшись вперед и скрыв жалкое свое тело под просторным одеянием. Иеффай улыбнулся. И улыбка – дерзкая, гневная и презрительная – стыла на его лице, пока он думал: «Что сделал бы он, этот жалкий, беспомощный старик, если бы старейшины поставили его самого перед таким выбором? Ему пришлось бы уступить. Но я – не он. Ягве даровал мне силу, даже этот старик признает в этом знак его особого благоволения, а крылатый каменный бык – бог моей матери – еще больше укрепил меня. Ни от чего не откажусь. Не откажусь ни от дома, ни от любимой жены».

Авиям прочел по лицу Иеффая, что тот ускользнул. И с болью осознал свое одиночество. Ему так хотелось обрести в Иеффае юного друга, сына. И он сказал:

– Не решай ничего сразу, Иеффай. Выбор труден, даже умному нужно время, чтобы решиться. Я сделаю все, чтобы старейшины подождали выносить приговор еще несколько недель. Возвращайся в свой дом в Маханаиме. Он останется твоим вплоть до второго полнолуния. Тогда дашь ответ.

Иеффай ответил с едва заметной насмешкой:

– Ты очень терпелив, первосвященник Авиям. – И направился к выходу из шатра.

Но священник остановил его словами:

– Подойди ко мне, Иеффай, сын мой, прежде чем уйдешь.

Старик возложил ему на голову легкую костлявую руку и голосом, полным участия и приязни, сказал:

– Да уподобит тебя Ягве Манассии и Ефрему.

8

В тот же день Иеффай покинул город Массифу и направился на север, в Маханаим.

По дороге он вновь и вновь мысленно возвращался к разговору с Авиямом. Разум подтверждал правильность первого порыва чувств, что он отметил с горьким удовлетворением. Никто и ничто не заставит его прогнать от себя Кетуру и дочь Иаалу.

И все-таки живое воображение продолжало рисовать ему картины того, чего он мог бы достичь, заключив союз с умным и влиятельным священником. Без сомнений, тому удалось бы поставить Иеффая во главе войска. А у него самого, без сомнений, хватило бы сил создать по эту сторону Иордана единое войско из всех способных носить оружие. Отец был очень горд, когда ему удалось однажды собрать восьмитысячное войско. А он, Иеффай, чувствовал, что осилит и пятнадцать тысяч. И пусть тогда сунутся к ним сыны Аммона даже вкупе с Моавом. И пусть им несть числа и у них будут боевые кони и железные колесницы, а за спиной крепость Раббат-Аммон, пусть его израильтяне будут плохо вооружены, он верил, что у него достанет искусства и находчивости, чтобы раздробить и расчленить, разгромить и уничтожить врагов.

Глупые мечты. Священник никогда не вступит с ним в союз. Такого не перехитришь. Священник никогда не согласится поставить его во главе войска, если он не откажется от жены.

В сущности, все это странно. Ведь он, Иеффай, поступал точно так же, как отец. Дознавшись, что жена продолжала чтить своего бога Милхома и его священные изображения, отец лишь рассмеялся, погрозил матери пальцем и поддразнил ее, и священник смотрел на это сквозь пальцы. А от Иеффая требовал, чтобы он прогнал жену. Гнев охватил его. Они просчитались, Авиям и сыновья Зильпы.

Так, отдаваясь смене чувств, мыслей и воспоминаний, держал Иеффай путь на север. Когда дорога шла по равнине, он ехал на ослице, когда поднималась на холм, он шагал рядом с ней. На его лице отражалось все, что теснилось у него в голове; оно было то бешеным и решительным, то ехидным и плутоватым. Время от времени он вслух говорил сам с собой. Иногда разражался громким раскатистым хохотом, то злобным, то грубоватым, полным жизненной силы, и белая ослица вторила ему пронзительным криком.

То и дело мысли его возвращались к тому, что теперь будет. Он точно знал, чего он не сделает; но что ему делать, не знал.

Так двигался он по холмам и долинам и, переправившись вброд через реку Иавок, извивавшуюся по дну глубокого ущелья, добрался до северной части Галаада, где галаадитяне жили вперемешку с коленами Гадовым и Манассииным.

Он поднялся на Бамат-Елу, «Холм фисташкового дерева». Отсюда открывался широкий вид. Там, внизу, раскинулись уже окрестности Маханаима. Справа были его загоны для скота и его поля, и хотя он не мог разглядеть то, что лежало в слепящей полосе у края неба, но твердо знал: там был город Маханаим и его дом.

Он присел отдохнуть под деревом, давшим название холму.

Он любил это место и часто сиживал здесь. Дерево было старое, не слишком высокое, но могучее, крепкое, с раскидистой кроной, одно из тех вечнозеленых деревьев, в которых обитали боги. Это дерево тоже было священным: в нем жил местный Ваал, по воле которого урожайные годы сменялись неурожайными. Поэтому под деревом лежал огромный плоский камень,