Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

Принесённая бутылка была выпита на редкость благополучно. Поддержали компанию хозяину, высосали для приличия и его пиво. Потом решили спуститься к нам, на второй этаж, там было прохладнее, имелась закуска, а в баре и выпивка. Пашка смешно острил, я, как мог, поддерживал, Женька компанейски шумел, В.П. улыбался и наслаждался обществом. Выяснилось, что он захватил с собой свою «Минолту», щёлкнул меня пару раз. Я тоже достал фотоаппарат, снимал всех, то в обнимку, то так, рядышком. Забавно получилось – я наводил резкость именно в тот момент, когда и сам В.П. решил меня сфотографировать. И на последней в своей жизни фотографии Виктор Платонович запечатлел именно меня с фотоаппаратом. А моя фотография оказалась потом последним прижизненным снимком Некрасова. Никто из нас как-то и не задумался, что это последний раз, когда мы весело и бестолково треплемся все вместе, что это последние съёмки, последнее пиво, последние некрасовские улыбки…

В середине августа Вика как-то вдруг сник, прекратил со всеми общение. К телефону не подходил. Плохо ему было, наверняка плохо, и очень тоскливо. Думаю, теперь он точно знал, что умирает… Но, как и раньше, не жаловался и не разрешал заговаривать о болезни. Лежал в полутёмном кабинете, принимал снотворное, вставал редко. Почти не ел, хотя Мила готовила ему всё, что он любил, – котлетки, супчики, оладьи. Я заходил к нему дважды в день.

Спросил, не вызвать ли маму.

– Ни в коем случае! Не надо волнений! – тихо, но резко ответил В.П. – А когда звонит, говори, что всё идет потихоньку!

К концу августа я придумал название для своего рассказика о первой встрече с Некрасовым. «Перст судьбы». Чтобы отвлечь Вику от ужасных дум, решил я, сделаю ему как бы рукописный подарочек.

Это потом я осознал, что так напористо стряпая для развлечения Виктора Платоновича все эти глоссарии и рассказики, я и сам себя отвлекал в те последние дни от содрогающих меня мыслей и раздумий. Мыслей о скорой смерти Вики…

Так вот, предлогом для презента оказался юбилей, забытый всеми земнородными, – четверть века нашего с Некрасовым знакомства! Меня тогда, как безбилетного, ссадили в Киеве с московского поезда, и я позвонил Некрасову. Это было в августе 1962 года. Такое совпадение дат я счёл знаком небес и теперь страшно торопился, видя, что жить ему осталось совсем ничего. Шутливый рассказик должен был ему понравиться, раньше он ценил такие дурачества.

«Перст судьбы» я накропал за два дня. Переплёл как получше и принёс Вике. Он лежал в кабинете, укрывшись тёплым пледом. Пробормотал что-то вроде: «Положи на письменный стол. Потом посмотрю». Я не стал приставать. Просмотрел ли он, нет ли, откуда мне знать…

В самых последних числах августа Виктора Платоновича перевезли из дома опять в ту же клинику, где работал Вовочка Загреба.

А первого сентября в «Московских новостях» была напечатана статья Вячеслава Кондратьева. В ней впервые за последние двадцать лет в советской печати было сказано, что «Окопы» Виктора Некрасова вошли в золотой фонд советской литературы и их следует обязательно переиздать. Журналистка «Радио Свобода» Фатима Салказанова прочла статью очень ослабевшему Виктору Платоновичу. В.П. растрогался и прослезился. Поболтал с ней о Чехове, договорился о встрече на следующий день.

Четверг 3 сентября был жарким, но приятным. И настроение было у меня неплохое. Но мне сразу не понравилось, что Вовочка поджидал меня в вестибюле клиники. Разминал пальцами незажжённую сигару, тревожно смотрел мне в глаза.

– Я жду тебя! С Викой совсем плохо… Пойдём ко мне в кабинет!

Мне так не хотелось верить, что В.П. вот-вот умрёт, что я шёл за ним, абсолютно отрешившись от этой мысли, и молчал в прострации. Он тихо рассказывал, что Вика утром упал с кровати, лицо расшиб. Это от резкого падения давления, надо полагать.

– Какое давление? – возразил я вяло. – У него не было давления…

– Сейчас всего можно ожидать… Ты пойми это, Витька!

Вовочка встал со стула и чуть наклонился ко мне.

– Он умрёт неизбежно, не сегодня-завтра. У него уже нет лёгких! Нельзя допустить, чтобы он мучился! Ты со мною согласен?

– Согласен, – сказал я.

Вика, один в палате, лежал на спине, с закрытыми глазами.

– Ну, как дела, Виктор Платонович? – с фальшивой жизнерадостностью задал я идиотский вопрос. – Что говорят врачи?

Он открыл глаза и повернул ко мне голову. Слева на подбородке была большая свежая ссадина. И разбиты губы. Лицо было таким бледным, что даже седые усики выделялись очень резко. Вика был смертельно плох… Чтобы не заплакать от печали и жалости, я затряс головой и заулыбался, как тирольский кретин, во весь рот.

– Ты понимаешь, Витька, сегодня утром я упал… Сидел на кровати и потерял сознание! Упал в этот угол, прямо мордой об пол!

По всему, Виктор Платонович был потрясён случившимся, смотрел на меня неотрывно, ждал ответа: как ты, мол, можешь это объяснить? Да всякое бывает, затараторил я, кляня себя за бодряческий голосок. С кем не случается, тем более после облучения! Слабость это, ясное дело, завтра будет получше…

Я сел к нему на кровать, задавал пустые вопросы. В.П. односложно отвечал – да, звонила Фатима, да, Вовочка часто заходит, сам сделал уколы, нет, ничего приносить не нужно…

– Ты иди, я устал сегодня, иди! – сказал он мне вдруг очень тихо и закрыл глаза.

– Конечно, конечно, я завтра приду! Прямо с утра, а сейчас отдыхайте! – Я погладил его по руке, поцеловал в висок, потом в щёку и повернулся к выходу.

Вика что-то сказал мне в спину.

– Что? – переспросил я, обернувшись.

– Дверью не хлопай! – явственно повторил он.

Я тихо прикрыл за собой дверь…

Справа по коридору шёл ко мне Вовочка. Заговорил негромко, мол, езжай сейчас домой, не торчи здесь, он позвонит. Думаю, сказал, долго Вика не протянет…

Только много лет спустя до меня дойдёт, что я был последним, кто поцеловал живого Вику… «Последний поцелуй» – назови так я эту главу, меня бы засмеяли…

Почти два часа подряд я ходил по квартире, разговаривал сам с собой и ждал звонка. В четверть пятого позвонил Вовочка.

– Витя? Ну, всё… Он умер…

– Сейчас приеду!

Разыскал по телефону маму и Милу, позвонил Максимову в Брюссель, тот по-бабьи ахнул, господи, пробормотал, Вика умер! Вика, какое горе!..

В коридоре у входа в палату курила заплаканная Фатима Салказанова.

– Представляешь, я пришла, когда он только что умер!

На полчаса опоздала, вчера договорились с ним, что она придёт, почитает ему газеты, они поболтают…

Виктор Платонович лежал со сложенными на груди руками, уже одетый нянечками в свой любимый серо-коричневый пиджак и голубую рубашку. Голова была перебинтована, как будто у него болели зубы. Так челюсть покойникам подвязывают, успокоила меня Фатима, мол, такие правила. На полке в шкафу лежали часы, носовой платок, расчёска и мелкие деньги – всё, что было у него в карманах. Тут же стояла надпитая наполовину плоская четвертинка с ромом. Мерзостным на вкус, но самым дешёвым из крепких напитков.