Сумерки Дао. Культура Китая на пороге Нового времени - Владимир Вячеславович Малявин

над традицией, состоит в том, что райский сад не может не исчезнуть. Но это означает лишь, что он бесконечно превосходит свой узнаваемый образ и, уходя, снова возвращается в мир радужными переливами бесконечно тонкого разнообразия бытия, игрой светлых теней «подлинного Сердца».

Глава 9

Лики и блики

В китайской традиции человек – не мера, а глубина и зеркало всех вещей. Эта чисто символическая, вечно отсутствующая глубина зеркала недоступна восприятию и пониманию. Она угадывается «через зерцало в загадке», заявляет о себе, а точнее было бы сказать, скрывает себя в неразличении вечно сокровенного и чисто внешностного, тела и тени, откровения лица и прелести отражений. Извечно отсутствуя, но делая возможным всякое пространство, она неотличима от непроницаемого мрака бездны и от немеркнущего сияния небес. В ее потаенном свете человеку дается свобода быть кем угодно, свобода быть и не быть. Сам же человек предстает не в своем внешнем, «человекообразном» обличье, но как полнота духовного опыта – заданная и опознаваемая человеком. Человек здесь – реальность не антропоморфная, человекоподобная, а, так сказать, антропогенная, человекопорождающая; не «слишком человеческая», но – глубоко человечная.

Постижение всебытийности человека, решимость быть самим собой, становясь «таким, каким еще не бывал», – вот секрет китайского ритуализма. Уединяясь, человек традиции вмещал в себя целый мир. Конфуцианский муж наделял себя миссией «вымести грязь всего света». Буддисты и даосы не снимали ответственности с человека даже за грех, совершенный во сне. Логика китайского ритуализма требовала признать, что Одиночество мудреца изливается в со-общность людей, подобно тому как вещи в акте ограничивающей их стилизации открываются небесному простору. Люди едины по пределу своего существования, и этот предел – типизированная форма, нормативный жест, который принадлежит всем и никому в отдельности.

Ритуал в китайской традиции не только и не столько упорядочивал отношения между людьми, сколько возвещал о самоочевидности первичного осознания, в котором собственное «я» сходится с бездной времен и исчезает самое различие между жизнью и смертью. Классическая сентенция гласила, что властелином мира способен стать лишь тот, кто каждый миг ощущает себя «стоящим над пропастью и идущим по тонкому льду». Поэтому ритуал в китайском понимании – это в конечном счете не представление, а лишь правильное, выверенное отношение к миру, сообщительность, присутствующая в каждом сообщении.

Очевидно, что китайский ритуализм исключал столь привычное на Западе понятие целостной личности и даже индивида (буквально – «неделимой» сущности). Личность в китайской культуре мыслилась по законам и конфигурации телесного опыта, но телесность в данном случае, повторим еще раз, выступала не как «физическое тело», логическая противоположность сознания, а как принцип органического бытия, «одного движения» мироздания, предполагающего плюрализм восприятия мира и соотнесенность разных жизненных миров. Не будем забывать, что именно тело обусловливает бесконечное разнообразие нашего опыта и, более того, выступает как сила самой жизни, определяющая самое качество наших восприятий, типизирующая наш опыт. Телесность – подлинный прообраз глубины Хаоса, состоящей из разрывов и непоследовательности; она делает возможным самое различение в нашем опыте. Поэтому личность как тело выступает в двух разных по содержанию, но типологически преемственных видах. Один из них – то, что еще древние даосы, а позже чаньские наставники называли «изначальным обликом» человека, существующим «прежде его появления на свет». Этот хаотично-смутный без-личный лик принадлежал миру «прежденебесноого бытия»; он прорастал «одной нитью» изначального самосознания в незримое древо рода-школы, нанизывающее на себя индивидуальные жизни многих толщ поколений учеников-преемников. Другая грань личности как телесности – это социальное лицо (мянь цзы), творимое в стилистически выверенных, «этикетных» связях между людьми. Таким образом, «тело личности» очерчивало область посредования между неопределенной множественностью Хаоса и эстетизированной множественностью этикетных отношений. В принципе само-(не)различения, как мы уже могли заметить, одно непосредственно и безусловно сходилось с другим, если только можно говорить о схождении вовек не сходящегося. Во всяком случае, китайской традиции свойственно тяготение – женственное по своей природе – к крайностям внутреннего переживания и стороннего созерцания. Тело воспринималось в ней одновременно как сокровенность и как декоративность.

Понятая таким образом личность оказывается слишком широким понятием, чтобы здесь можно было привести краткие и ясные примеры его бытования в китайской культуре. Но несколько примечательных особенностей трактовки тела в Китае указать следует. Сам иероглиф «тело» (шэнь) в своем исходном, пиктографическом начертании являет изображение беременной женщины, то есть тело понималось в Китае как живой организм (изначально женский), способный производить потомство и тем самым получать другую жизнь. Другое распространенное название тела – «кости и плоть» (гу жоу), и в этом качестве тело предстает как частица рода, звено в бесконечной цепи поколений и одновременно как сугубо внутреннее пространство жизненных ощущений и интуиций. Вместе с тем тело выступает прообразом и семьи, и государства, и всего мироздания. Его состав и строение описывались в понятиях общих для китайских космологии и политики: «пять стихий» (фаз мирового круговорота), «восемь ветров», или патогенных факторов, «семя», «энергия» и «дух» и т. д. Элементы же человеческого тела, как нам уже известно, переносились на природные явления, так что в китайской теории живописи пейзаж наделялся «костями», «волосами», «кровеносными сосудами» и т. д. Особое же внимание в китайской теории тела уделялось сочленениям и связкам, которые наряду с пустотелыми энергетическими каналами и жизненными точками выступали в качестве прообраза Великой Пустоты, среды циркуляции жизненной энергии.

Второе существенное измерение телесности – социальное бытие индивида. Личность в Китае проявляет себя только через сетку типизированных форм, соотнесенных с нормами культуры (то есть «ритуалом»). Она есть «лицо», или, попросту говоря, она есть то, чем является для других; социальные связи и отношения – составная часть ее бытия. По классическому слову Конфуция, правитель должен быть правителем, отец – отцом, сын – сыном. Говорить в рамках китайской традиции об индивиде вообще – полная бессмыслица. Лицо – выражение социального статуса, и его можно потерять помимо своей воли. Китайского короля действительно играет его свита. Именно страх потери лица порождал в китайцах ту мелочную щепетильность в вопросах этикета, которой всегда удивлялись европейцы.

В итоге китайская «личность-тело» предстает одновременно глубиной и непрерывно разрастающимся в пространстве клубком отношений, чем-то всецело внутренним и чисто внешним. Сочетание, или, лучше сказать, наложение друг на друга двух этих граней личного существования не оставляло места для представления о целостной и уникальной личности, что и было в свое время зафиксировано М. Вебером, отметившим, что китайская культура «подавляет в человеке