Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

Прежде всего я заметил советникам, что в законе в титуле указывают одно только высочайшее имя; далее, что каждое присутственное место неправильно поданное в него прошение просителю должно возвращать прямо от себя, с надписью, а не обременять этим другое присутственное место, и, наконец, я не знаю, почему полоцкий архиепископ имеет право титуловаться высокопреосвященным, ибо это величание принадлежит одному митрополиту.

Советник Скляренко тут же подтвердил справедливость моего замечания и добавил, что любопытнее всего, что в том же пакете, в котором прислано это требование из консистории, есть другое отношение, а при нем копия с указа синодского на имя архиерея, где несколько раз повторено слово «преосвященный» и «ваше преосвященство», в чем мы все тут же удостоверились. Я приказал изменить журнал, отвечать консистории, что прошение будет возвращено собственно во избежание лишней переписки, а вперед, по смыслу статьи закона, с прописанием оной, правление просит не присылать подобных актов, тем более что губернское правление не дерзает даже и применять замечания консисторских ошибок в титуле и статье в закона (прописав оную); касательно же распубликования формы титула, то (опять прописав статьи) губернское правление распубликовывает только высочайшие указы и указы из Сената, а не угодно ли будет епархиальному начальству свою претензии представить на рассмотрение святейшему синоду.

Около этого же времени последовала развязка и по записке, поданной лично Дьякову при первой его поездке в Петербург. Граф Протасов писал к Дьякову, а тот ко мне, что по рассмотрении записки и дополнительных к оной фактов Синод признал, что Смарагд действительно в некоторых случаях перешел границу своих прав и обязанностей. Это поставлено ему строго на вид, оставя, однако же, два дела еще на дальнейшее обсуждение; но как Смарагд в данных от него объяснениях оправдывает себя, что его к ошибкам завлекло, конечно, излишнее его усердие и ревность к победам православной церкви, то Синод просит как генерал-губернатора, так и начальника губернии принять это оправдание в своему снисхождению.

Казалось бы, что этот урок должен был подействовать на Смарагда, но он взял только другое направление. В мае месяце (1837) Дьяков собирался опять ехать в Петербург; за несколько дней до его выезда. Гжелинский препроводил ко мне прямое к нему отношение Смарагда с требованием особых мер к отстранению Ульяновского, арендатора Езерейского староства, и его поверенных, как явных противодействователей православию. Гжелинский в своем ко мне представлении писал, что как это обстоятельство выше его собственных прав, то он почел обязанностью письмо Смарагда в оригинале передать мне, но копию с него по важности содержания он почел долгом представить генерал-губернатору. Одним словом, не доверяя мне, он подставлял меня в настоящем разе под особое наблюдение.

Рассмотрев бумагу Смарагда и огорчась поступком Гжелинского, я счел долгом особо от себя представить Дьякову, что я решительно не хочу оставаться в губернии; архиерей, не довольствуясь колкой перепиской со мной, видимо, стремится к разрушению согласия между мной и другими служащими чиновниками.

Жалоба Смарагда заключалась в следующем: однажды архимандрит, объезжая для осмотра церквей, прибыл в одно казенное имение; администратор Ульяновский не встретил его с подобающим приличием; 1 августа, когда архимандрит приказал прихожанам быть у освещения воды, тот послал всех к работам. В другом имении, также администратора Ульяновского, он отказывается крестьян высылать к исповеди к православному священнику, и (сам Смарагд пишет) хотя крестьяне на первой неделе поста были в церкви, но тогда священник был нездоров лихорадкой и принять к исповеди крестьян не мог. Этот священник уличен впоследствии в стачке с администратором в своих показаниях за нетрезвое поведение, как он уже давно аттестовал о нем по списку, отстранен от прихода, и ему воспрещено рукоположение к блогословению; далее, в других имениях на разные церковно-праздничные дни жалуясь о воспрещении крестьянам ходить в церковь, за работами, Смарагд просил Гжелинского, администраторовкатоликов немедленно всех устранить и об Ульяновском сделать особое представление.

Сделав мои замечания против каждого пункта бумаги и особенно против выставленных праздников, которые даже и по календарю считаются рабочими днями, я совершенно опровергнул все придирки и в особенности указал на пьяного священника, от которого вышел первый донос. В этом донесении моем Дьякову я прямо и официально объявил, что дело восприсоединения ушатов признаю совершенно соответствующим политике и нравственности, но что твердо отвергаю тот ход и те миры, которым следует Смарагд, и, как по этому непрестанно возникает между нами разногласие, просил убедительно Дьякова употребить все его средства развести нас. Когда я еще лично стал просить об этом Дьякова, он мне дал слово, непременно государю объяснить мое положение.

Недели через две Смарагд перемещен в Могилев, но мои распри с духовенством еще не окончились.

По Витебской губернии образован был комитет для приема и передачи строений, бывших в ведомстве католического духовенства. Председателем комитета – губернатор, членами – архиерей, директор гимназии и обыкновенный член строительной комиссии. Еще при Шрейдере Смарагд выпросил, чтобы вместо личного его присутствия заседать в комитете по его доверию священнику. Присутствовал Стефанович. Комитет делами занимался медленно, да как могло быть иначе: с одной стороны – Стефанович, а с другой – директор Рикман, каждый и каждое строение тянули на свою сторону; Рикман прямо спорил, а Стефанович не подписывал ни одного журнала без того, чтобы предварительно не посылать копии для прочтения Смарагду, а потому, ежели иногда и слаживалось какое-нибудь решение, Смарагд разрушал оное, и Рикман опять оспаривал.

Однажды, стоя в саду на террасе губернаторского дома, заметил я, что насупротив занимаются каким-то делом квартальный и причетники церкви. Я подозвал первого к себе и спросил, что они делают.

– Передаем по-иезуитское строение соборянам, – отвечал он. – Еще прежде я слышал, что в иезуитском костеле отличной живописи образа, и при этом случае мне вздумалось взглянуть на них.

– Спросите, – продолжал я, – у него ключ от церкви и прикажите отпереть для меня оную.

Квартальный тот же час воротился с донесением, что ключ у Ремезова. Я приказал сходить к нему и отворить церковь. Через четверть часа посланный вернулся с ответом, что Ремезов занят делами и ключа не дал. Я повторил приказание отворить церковь и объявил, что для этого не нужно самого Ремезова. Прошло еще четверть часа и тот же посланный донес мне, что Ремезов вторично ключа не дал, а велел объявить мне, что я могу церковь осмотреть и завтра, в 10 часов поутру, где он будет сам в эту пору. Полагаю, что каждого удивит таковой отзыв, следовательно, не мудрено, что он даже поразил меня. Но пока я еще разговаривал с квартальным, увидал я, что Ремезов едет на дрожках с полицеймейстером Глинкой к церкви. Глинка подбежал ко мне и объявил, что церковь отпирается, что он, Глинка, узнав от квартального об отзыве Ремезова, сам поспешил к нему и убедил его исполнить мое приказание.