Первые шаги - Татьяна Назарова

Антоныч ласково улыбнулся. „Неплохо работал Федор в Родионовке, а каким вернется — и нас перегонит. Растет человек“, — подумал он.

Хоть и доверял Карпов тем, с кем пошло письмо, а имен не называл. Он спрашивал, как поживают напарники, сдержал ли слово его нечаянный защитник. Только жену и дочерей называл по именам.

— „…Как мы жили-поживали в Омске, вы, поди, знаете. Парня-то поддержите — хороший… — читал вслух Антоныч. — …Ответ не задерживайте. Изболелись мы с Кирюшей душой об наших семьях, всех друзьях, товарищах, о том, что там у вас деется. Пусть „кум“ мой напишет обо всем — поймем, и почта не задержит…“»

Степаныч растроганно улыбнулся. Помнит его дружок, хорошо помнит…

«…всем, всем, кого знали, и новым друзьям — низкий поклон от нас с Кирюшей передайте. Желаем успеха вам в главном; солнце у вас вперед восходит, чем здесь, дни длинные…»

— Видно, Кирюша только женке своей пишет, — вздохнув, проговорила Семеновна. Вспомнилось ей, как приезжал к ним Кирилл еще женихом Аксюты. Молоденькие, а в разлуке давно живут и не скоро еще встретятся…

Антоныч бегло просмотрел второй, мелко исписанный лист. Конец письма задержал его внимание. Он дважды прочитал последнюю строчку, потом загнул листок, аккуратно оторвал узенькую полоску и, свернув, спрятал во внутренний карман рабочей куртки.

— Пошлем с Виктором Аксюте. Все этим письмам обрадуются, а не только она. Письмо Алеши Витя наизусть выучит — посылать опасно, — сказал Антоныч.

Семеновна пригласила всех за стол, чайку попить. Кулагин, обычно зубоскаливший за столом, пил чай молча, поглядывая на Антоныча и Катю Потапову. «Видно, такие же, как Палыч и Кирюша», — думал он.

Василий в семье Мезиных чувствовал себя как дома. Феона Семеновна позаботилась об его одежде, и он ничем не походил теперь на того оборванца, каким пришел в прошлом году.

— Живи у нас, Вася, пока не надоест. Отдохни хорошенько, а там сам увидишь, что тебе делать, — сказал ему Степаныч.

Василий с благодарностью принял предложение. Веселый, расторопный, он вихрем носился по дому, помогал и хозяину и хозяйке с дочкой.

Но о революционной работе Степаныч с ним никогда не говорил, и Вася не спрашивал, хотя о многом догадывался.

«Может, не доверяет», — думал он.

А Мезину казалось, что Кулагина, парня хорошего, верного, эти вопросы не интересуют.

— Палыч и Кирюша тебе привет прислали, — сказал Антоныч, после того как некоторое время наблюдал за Кулагиным. — «Хороший парень, наш», — пишет о тебе Палыч. Верно, что наш ты, иль Палыч ошибается? — спросил он, глядя в упор на Василия.

Василий круто повернулся к старому слесарю, хотел что-то сказать, даже открыл рот, но вдруг сжал крепко губы и покраснел. Радость, тревога, неуверенность быстро сменяли друг друга на его подвижном, живом лице. Наконец с трудом преодолев нерешительность, он глухо заговорил:

— Я еще в тюрьме думал, чтоб по-Кирюшиному жить… Много мы с ним обо всем толковали. Только мне ведь воровство пришили, за то в тюрьме сидел… Поди, не поверят политические-то…

Кулагин неожиданно оборвал свою бессвязную речь и в упор посмотрел в глаза Антонычу. Он будто требовал взглядом, чтобы слесарь опроверг сказанное им, подтвердил, что политические поверят ему, Василию, признают своим.

Антоныч с укором взглянул на Мезина. Тот смущенно крякнул.

— Плохо же ты, Вася, понял слова Кирюши! — мягко произнес старый большевик. — Вспомни, что он сказал тебе при первой вашей встрече…

— «Потому в тюрьму попали, что живоглотам не кланялись», а Палыч добавил: «И других тому учили», — быстро, словно рапортуя, отчеканил Василий.

— Вот видишь! Живоглотами они богачей называли, тех, что готовы бедняков живьем проглотить, — продолжал Антоныч. — Значит, политические за счастье бедноты борются, вместе с бедняками одной дорогой идут. Тебе, говоришь, «воровство пришили», на пять лет в тюрьму загнали судьи, прокурор? Ведь это потому, что слову бедняка не поверили. Выходит, ты с ними политических сравнял, считал, что они тебе тоже не верят…

Василий вскочил.

— Да я… давно хотел… Пойду с вами куда хошь… — горячо выдохнул он и бросился из комнаты.

За столом царило молчание. Не только Степаныч, но и Катя чувствовала себя виноватой: какого пария просмотрели, не поняли! Мезин направился вслед за Васей.

— Много с ним сейчас не говори. Пусть успокоится, наболело у него, — предупредил Антоныч. — Приходи, займемся делами, а с Васей я после побеседую. Хороший парень!

Сидя втроем в угловой комнате, они обсуждали положение в петропавловской подпольной организации. Когда Степаныч и Катя рассказали о том, что делалось после отъезда Григория в Акмолинск, Антоныч сказал:

— Главное теперь — немедленно установить связь с Омским партийным комитетом. Там работа началась…

— А как это сделать? — спросил Степаныч.

— Проводим Осокова — сам поеду. Друзья пароль прислали, — ответил слесарь и спросил Катю: — Как твои да Мухиной ребята? Давно я их не видел. Большие, поди?

Катя засмеялась.

— Женихи и невесты без тебя выросли! Сашу в подпольную организацию недавно приняли. Сдерживать приходится — так и рвется в бой, — сказала она с гордостью.

Антоныч, подавив вздох — о своей семье вспомнилось, — тепло улыбнулся: растет смена!

Известие о Ленском расстреле дошло в Петропавловск уже во второй половине апреля, когда Антоныч вернулся из Омска, восстановив связь с подпольным партийным комитетом. Расстрел безоружных рабочих ошеломил всех, подавил.

— Что ж это? Рабочие шли мирно для переговоров с администрацией, и вот царский офицер, в угоду хозяевам — англичанам, заставил стрелять в безоружную толпу… Убито тысяча человек, ранено две тысячи… За что? Выходит, рабочий класс слова не может сказать совсем. Пусть из него жилы вытягивают непосильным трудом, издеваются, как хотят, не только свои капиталисты, но и чужие, а он должен молчать? — говорили между собой рабочие, закипая тяжелым гневом.

— У них в краю тоже англичане угнездились, вон на Спасском заводе, да и в Петропавловске их не мало… — слышалось в депо, на кожевенных заводах, на меновом дворе…

— Забыли про пятый год, когда сам царь с испугу манифесты писал, — кричал слесарь Жуков, забравшись на верстак.

— Чем мы тише, тем они сильнее зверствуют. Мы должны показать, что нас Столыпин не запугал: весь рабочий класс России встает на защиту своих братьев, мы ль будем отставать? Не выйдем Первого мая на работу, устроим демонстрацию по городу. Мы не трусы…

Подпольная организация готовила стачку на Первое мая рабочих всего города: Володя Белов все дни проводил на кожевенных заводах, в солдатской слободе. Абдурашитов вел беседы с рабочими менового двора. Карим каждую ночь встречался с друзьями из Двенадцатого полка: они должны были подготовить солдат на случай, если бы против демонстрантов начальство задумало бросить военную силу. Но такая опасность на этот раз не угрожала.

Жандармский помощник Плюхин, живший большим барином на савинские тысячи, потерял двух своих лучших провокаторов — Вербу и Клинца, ничего не знал о готовящейся стачке; он считал, что большевистская организация разгромлена, а без большевиков деповцы — что? — пошумят немного и замолчат.

В душе Плюхин убежден, что расстрел ленских рабочих — грубая работа. Зачем помогать большевикам, давая повод для усиления агитации? Можно было бы без шума выбрать зачинщиков, главарей, а остальные смирились бы сами, вот как он в Петропавловске сделал. Пять лет рабочие ведут себя спокойно. Правда, большевистские листовки все-таки появляются, не только в городе, но и в селах кто-то их распространяет; но с этим ничего не сделаешь, повсюду такое происходит…

А подпольщики писали лозунги, привезенные из Омска Максимом Ружиным, — его прислал Омский партийный комитет.

«Долой царское самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!», «Мы требуем восьмичасовой рабочий день…»

…На рассвете, Первого мая, тысячи петропавловских хозяек, выйдя на крыльцо или открывая ставни, находили белые печатные листки. По всему городу читали призывы — выйти на демонстрацию в знак протеста против зверских расстрелов на Ленских приисках.

Листовки заранее размножили в Кривозерном, а накануне Карим со своими друзьями разбросали их во всех частях города.

Первомайское утро в Петропавловске началось необычно рано. Багровый шар солнца только вынырнул из-за татарского кладбища, а возле городского сада уже бурлила толпа народа и к ней отовсюду бежали люди, одиночками и группами, размахивая белыми листками.

— Неужели правда? — кричали еще издали.

— Да, сукины они сыны — стреляли в детей, женщин! Которые на землю попадали, и тех подлецы расстреливали! За английских капиталистов царский офицер заставил солдат в рабочих стрелять! Видно, и теперь, как в пятом году, по царскому приказу действуют… — вырывались крики из общего гула.