Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

– Дальше, дальше иди, в хату, – подталкивала ее шедшая следом старушка.

Ирина уже раскрыла сундук и ворошила там свои юбки и кофты. Достав чистую холщовую сорочку и серое платье, она протянула их девушке.

– Накинь-ка, – с жалостью глядя на беженку, проговорила Ирина.

– Ой, что вы! Это слишком новое, найдите похужей, – стала отказываться та.

– Бери-бери, девка, не жалей чужого добра, – подбодрила ее баба Ганна.

Девушка стянула с себя мокрую сорочку, бросила на лавку. Старушка рассматривала беженку:

– Ладная вся, как из глины на заказ лепленная. Поди, голодная? Садись, подхарчись чуток.

Девушка, схватив в руки кружку молока с куском хлеба, принялась есть. Баба Ганна продолжала расспросы:

– Издалека шлепаешь?

– С Украины.

– У-у, не ближний свет. А бежишь до места аль так, лишь бы от врага подальше?

– В Михайловку, там родня дальняя. Вы мне туда дорогу подскажите?

– Так туда две дороги есть. Одна короче, через Копанки, мимо Шипова леса, но там заплутать можешь незнаючи. Иди лучше через Павловск. Так хоть и длиннее, зато дорога людная, всегда путь сможешь спросить. До Павловска дойдешь – не заблудишься, все время по шляху каменному. А в городе спросишь дорогу на Елизаветовку, а с Елизаветовки на Петровку, а от Петровки совсем до Михайловки близко.

– Найду ли? – встревожилась девушка.

– Найдешь, – успокоила Ирина. – Раз от Украины дошла…

– Собери ей с собой, – добавила старушка.

– Спасибо вам большое, – благодарила беженка, принимая из рук Ирины узелок с едой.

– Ступай, девка, – сказала баба Ганна. – Как у тебя имя-то?

– Настя.

– Иисус Христос, Матерь Божья, Николай Угодник, помогите в пути рабе Божьей Настасье. Что вам, то и ей.

Глава 11

Не доезжая километров 15 до Белогорья, встречаем (часиков в 9 вечера) возвращающиеся машины. Что?! Переправа горит. Решил ехать дальше. Машин все больше и больше. Вот и подступы к Белогорью. С горы в полутьме видно несколько больших очагов пожара. Горит почти весь городок, в т. ч. и переправа.

Время между налетами сократилось. Над Белогорьем повисло плотное облако из пыли и чада, из смрадных испарений. Облако было разноцветным. Перегоревший мазут летел наверх черным удушливым зноем, от бензина и солярки поднималось прозрачное раскаленное марево, хаты и сараи отвечали небу светло-серой пышной подушкой. Дымный смог принял черты злорадной маски, чьи губы растягивала улыбка лукавого, и сам он в эти минуты шнырял между пылающих построек. В треске костров, реве обезумевших коров и криках людей слышался его ехидный смех.

В сараях заживо сгорал запертый скот, куры забивались в гущи садов и прохладные дебри невыкошенных проулков. Люди тащили из домов кровати с прикованными к ним древними старухами, а на улице не знали, что делать с этими инвалидами: то ли громоздить их в узкие щели подвалов, то ли бросать под навесами, то ли снова хоронить в домах. Корежились молодые вишни в палисадниках, плавилась зелень, пожираемая пожарами. Пропадали в огне жалкие предметы быта, добытые за годы полуголодных пятилеток: нехитрые шкафы и тумбочки, вышитые занавески и скатерти, фикусы и семейные портреты в деревянных рамках – все слизывал ненасытный красный петух.

С рассвета артиллерийский тягач таскал по улицам легкий самолет, поставленный на помост с деревянными полозьями. Лейтенант, сопровождавший машину, без конца кричал на водителя тягача, посылал его то к переправе, то в сторону Басовки. В конце концов тягач дотащил помост с самолетом до Ковалевского парома. Там водитель, натерпевшийся за день, пустил деревянный поддон с крутого берега в реку. Так и стоял самолет по крылья в воде, одинокий и брошенный. Неугомонные мальчишки, и теперь не терявшие природного любопытства, подплывали к самолету, облепив его со всех сторон, изучали фанерный фюзеляж.

Бригадир, не дожидаясь «9-го дня переправы», наконец дал команду гнать трактора к Дону, а там будь что будет. Кто-то из молодых трактористов схоронил своего железного коня в прибрежных зарослях, кто-то, просто соскочив с движущейся машины, пускал ее в Дон, где она скрывалась под водой.

Ожидавшие переправы грузовики разворачивались и уезжали к Колодежному. Говорили, что там еще уцелел паром. Оставался паром и близ хутора Ковалев, в четырех километрах к северу от Белогорья. Многие повернули туда еще и потому, что ходил слух, будто и там строили мост в июне. Но сваи тамошнего моста протянулись на треть Дона, а единственный паром тоже не в силах был провернуть этакую массу техники и грузов. Шоферы поворачивали от хутора Ковалева снова вниз по Дону, загоняли грузовики в лес, торопливо маскировали ветками и кустарником, а сами плыли на левый берег. От Пересухи до Базарянского пляжа лес загромоздили брошенные грузовики.

Досталось и Ковалевской переправе, и плохо спрятанному речному каравану: деревянная баржа № 101 вспыхнула, и то, что в ней не успело сгореть, пошло ко дну. Взорвались и затонули металлические баржи «Аксай», «Лиски» и «Китаянка». Речной танкер «Камчатка» с пробоинами остался на плаву, из его дырявых боков по донской воде поползла ядовитая нефтяная пленка.

Жаркое июльское солнце закатилось за горизонт. Но было еще светло. У кромки донского берега воняло толом, донной тиной и терпким борщевиком. Плети речного огурца густо затянули ветви росших у Дона деревьев, под ними складировали напиленные саперами бревна. Туда же сносили раненых, пряча их если не от бомб, то хотя бы от июльского зноя. Меж иглами камыша и дисками речной кубышки плавала мертвая рыба вперемешку с оглушенной лягушкой.

На левом берегу комиссар Пастухов организовал похоронную команду, погибших солдат и беженцев закапывали здесь же, у берега, недалеко от моста. Майор Соболев, не дожидаясь, когда полностью стемнеет, продолжил ремонт переправы.

Когда мрак плавно выдавил остатки дневного света, прилетел самолет-разведчик и развесил над переправой «фонари» на парашютах. В них медленно сгорал магний, надолго освещая всю окрестность. На площадку перед переправой упал почти дневной свет, будто в небо выпустили разом десятки осветительных ракет. Река успокоилась. Улеглись мутившие ее дневные страсти, она вновь понесла свои тихие воды, отравленные трупным ядом и нефтяными пятнами. В наступившей вечерней тишине далеко ок- рест разносились стук топоров и звяканье обухов о скобы.