Мы – животные: новая история человечества - Мелани Челленджер

живых организмов. Это не означает, что мы ничего не делаем, чтобы облегчить сопутствующие им страдания или улучшить качество жизни; мы лишь не смотрим на этих индивидов как на отклонение от исключительной человеческой сущности. Ни от кого не ожидается, что он будет соответствовать некоему среднему образу того, каким должен быть взрослый человек, и никто не будет оцениваться по максимальному значению человеческих возможностей. Но гуманизм избрал иной путь. Вместо этого светские формы спасения искали отличительные черты в природе и выставляли их как оправдание. Но если в нашей биологии есть нечто такое, что делает нас самыми важными или даже единственно важными живыми существами, то как же мы перестанем брать биологические черты за основу своего отношения друг к другу?

Именно сквозь эту щель и просочились нацисты. Aktion T-4 (по названию улицы, где была написана эта программа) – это программа насильственной эвтаназии, которая работала как минимум с 1939 года до конца Второй мировой войны. Первым местом действия программы Т-4 стал Бранденбург, где тысячи детей были убиты из-за того, что, по словам Гитлера, они были “lebensunwertes Leben” («жизнями, недостойными быть прожитыми»). И это было не в новинку. В 1920 году Карл Биндинг и психиатр Альфред Хохе опубликовали книгу «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни». И подобные идеи не ограничивались национал-социалистической Германией. В 1927 году в Америке Верховный суд постановил, что нет ничего противоречащего Конституции в том, чтобы принудительно стерилизовать людей с умственными или физическими недостатками. В статье об этой истории преследований американский писатель Кенни Фрайс рассказал о своих недостатках: «Те из нас, кто живет с недостатками, находятся на передовой постоянно ведущихся обсуждений о том, что же делает жизнь ценной… И слишком часто [наши жизни] не ценятся». Они не только недооцениваются, говорит нам Фрайс, их боятся. Тела с инвалидностью становятся отрицанием установленного образца человеческого превосходства.

После Второй мировой войны многие люди считали достоинство мощным интуитивным инструментом, выступающим в защиту всей человеческой жизни. Как идея оно стало сборной солянкой всех тех типов мышления, которые мы надеемся пробудить в отдельных личностях и социальных институтах. Но достоинство в том виде, в котором его представляют сейчас, является лишь ментальным приспособлением. Оно возникло как оправдание, почему те, у кого нет признаков субъективного сознания, могут быть все еще для нас важны.

Взять, к примеру, Всеобщую декларацию прав человека. Она предусматривает, что у всех есть право на признание своей личности перед законом и что мы все рождаемся равными в своем достоинстве. В «Речи о достоинстве человека» философа эпохи Ренессанса Пико делла Мирандолы Бог объявил человечеству: «Мы поставили вас в центр мира». Достоинство возвращает людей на центральное место в мире, потрясенном знанием. Возможно, достоинство и является важным интуитивным представлением о том, как мы должны относиться друг к другу, но в своей нынешней инкарнации это лишь еще одно качество, которым могут владеть только люди. Более многообещающей возможностью того, что мы называем достоинством, была бы подготовка сознания к уважительному отношению к другим, людям или кому-либо еще, но эта возможность была проигнорирована теми, кто не хочет быть животным.

Джеймс Уотсон верил, что его самой большой удачей в жизни были родители-атеисты, поэтому у него «не было никаких проблем относительно души». Когда мы придем к более сжатой версии гуманистического манифеста, распространенной в 2003 году, нам скажут, что гуманизм – это прогрессивная философия, которая опирается на науку как апофеоз прогресса, а ее этика проистекает из «внутренне присущей ценности и достоинства» человеческой жизни. Сегодня светский гуманизм является крупнейшей альтернативой религиозному господству, но это лишь еще один миф о власти. Для неверующих нужно было придумать целый ряд зачастую абсурдных или предвзятых объяснений, чтобы оправдать насаждение иерархии в современном устройстве человеческого общества.

С одной стороны, гуманисты объявили, что мы являемся следствием эволюционных процессов, как и все другие животные. С другой стороны, их вера в то, что наши жизни и смерти значат больше, чем жизни и смерти других животных, не имеет ничего общего с эволюцией. Их предположение, что мы можем использовать других животных как пожелаем, никак не подтверждено научно. Хотя гуманистическая мысль осторожно заверяет, что мы среди себе подобных не опираемся на степень превосходства, процветание других животных не имеет значения, по крайней мере, не на индивидуальном уровне. И это потому, что мы решили, что наши природные качества стоят гораздо выше их качеств.

Гуманизм опирался на концепцию внутренних ценностей, на идею, что кажущиеся уникальными свойства нашего вида могут сформировать основу неотъемлемых нравственных принципов. Мы постоянно утверждаем, что у животных нет тех или иных способностей и что их отсутствие может послужить основой для оправдания нашего поведения. Мы ищем линии на песке. Способность страдать. Способность иметь намерения. Но мы проскакиваем серые зоны, которые угрожают системе наших принципов. Мы либо игнорируем угрозу, либо стараемся придумать какие-то особые условия, объясняющие, почему в нашем случае мы не можем закладывать в основу всего любую из этих способностей. Против этого существует бесконечное множество сильно раздутых аргументов, и некоторые из них чертовски изобретательны. Но если все они строятся вокруг идеи, что некая наша часть не относится к животным, они обречены.

Истинный источник нашего нравственного замешательства находится в чем-то на удивление простом. Многие испытываемые нами противоречия проистекают из диссонанса, который неизбежно присущ хищнику с богатыми нравственными качествами. То, что мы принадлежим к животным, которые ищут и убивают других животных, но при этом способны на поразительную нежность и эмоциональную глубину, является важной частью нашей естественной истории. В дикой природе немало убийств и зачатков доброты, в основном среди млекопитающих. Лисы без всяких сожалений давят жуков своими хищными зубами, но тем не менее те лисицы, которые в этом году не размножаются, присматривают за детенышами своих сестер, играют с ними, кормят их. Молодые лисы, которые тянутся мордой к солнцу, валяясь в траве, определенно знают толк в удовольствиях этого мира.

Насколько по-другому все могло бы быть, если бы наш вид интеллекта произошел от травоядных? Что если бы нравственная система возникла среди бобров в Канаде? Или среди популяций ламантинов, тихо плавающих по Амазонке, или – как сейчас – рядом с ядерными электростанциями во Флориде?

То, что мы не можем признать, что мы – животные, лишь подтверждается глубиной нашего отрицания. Все, что мы делаем, мы делаем как животные. Но мы оправдываем это как люди. Наш подход к организации мира является не более чем интуицией животного, которое руководствуется интересами своего вида. Но мы почти никогда этого не признаем. Вместо этого мы говорим себе, что у