Корни камня - Марина Дяченко

Ивар видел со стороны себя — какой маленький, растерянный, глупый… Ведь и у него был шанс — рвануться к машинам… Упустил. Упустил, сорвал всю операцию, ведь это из-за него откатился десант, в страхе за его жизнь… И у отца снова связаны руки. И он не может отомстить за Саню.

Они метили в Барракуду… Какой-то истеричный капрал сразу же заорал «не стрелять»… Да надо было стрелять, надо! Если бы Саня не кинулся на помощь отцу… Если бы он побежал прочь со всех ног, как было велено… Если бы все делали, как велел отец, то ничего бы не случи…

Крупный план упавшей Ванины. Плохое качество съемки — камера мечется, упираясь то в землю, то в небо… Нет, она просто не должна была кидаться к Барракуде. Не должна была.

Снова все сначала: «Прикажи своим людям бросить оружие» — «Мои люди безоружны, как договаривались»… До чего бездарно снято. До чего бездарно исполнено — метить во врага, а попасть в Саню… Прямо в грудь, и вот он оседает, удивленно глядя на отца… Мельтешит, прыгает изображение. Саня жив. Он жив, он только ранен. Отец спасет его… спасет…

Он очнулся в своей комнате-камере. Часы его остановились — плохая примета. Перед глазами вертелся, будто устраиваясь поудобнее, кровавый ручеек в песчаной выемке. Вертелась на его гребне маленькая белая щепка…

В который раз за прошедшие сутки ему показалось, что он спит и видит плохой сон. Но разве во сне может болеть отдавленная рука?

Он поднес кисть к глазам — красные, опухшие пальцы, следы железной хватки Барракуды… Его люди стреляли или нет? Вранье, что они были безоружны… На может быть…

Саня лежит на операционном столе… Сегодня утром Ивар отвернулся, когда Саня хотел заговорить с ним. Зависть… Смертельная зависть к брату, притворившаяся обидой. Может быть, это Иварова зависть направила выстрел Сане в грудь?

Голоса в коридоре. Отрывистые, злые. Стихли.

Ивар лег и снова поднялся. Оттянул рукав — след от прививки, чуть заметный темный кружок, был еще заметен.

Вчера Ванина сидела напротив, положив рядом свою черную сумку… Не прошло и суток. Она злилась на Ивара, она краснела, у нее были узкие губы и светлые глаза, а что теперь?!

Он всхлипнул. Мама…

От матери осталась медная табличка, вмурованная в Стену Мертвых. Он не видел маму… после. В его памяти она только живая… А Ванину он видел сначала живой, потом мертвой. Что останется от нее? Тоже… табличка?..

…Среди мертвых страшно. Ленивые вороны на трупах… На поле боя и год, и два, и три года спустя будет расти жирная сочная трава. А пока — торчат обломки копий, и кто-то бродит среди мертвых тел — ищет… Высматривает… Тревожит павших…

Когда через час, а может быть, и два — он потерял счет времени — незнакомый угрюмый парень принес ему поесть, Ивар с отвращением покосился на тарелку и, пожав плечами, уселся носом в угол. Еще через некоторое время угрюмый молча забрал нетронутый обед.

И снова шаги в коридоре — о, эти тяжелые шаги он услыхал задолго до того, как рывком распахнулась дверь и Барракуда, злой, осунувшийся, бросил с порога:

— Голодовка, да?

Ивар поднял голову. Выпуклые глаза Барракуды глядели на него холодно и яростно; Ивар выдержал этот взгляд. Спросил шепотом:

— Что с моим братом?

Барракуда стиснул зубы:

— Разве я стрелял в твоего брата?

— Мне плевать, кто в него стрелял, — сказал Ивар, не опуская глаз. — Но если он умрет, его убийца — вы.

— Его убийца… — начал Барракуда сдавленным, приглушенным голосом, — его убийца…

И замолчал, с видимым усилием давя в себе не сказанные слова.

Поселок лихорадило. Ивар кожей чувствовал напряженные, косые взгляды; Барракуда тащил его недавно пустыми улицами, и там, где появлялся мальчик, стихали приглушенные разговоры, чтобы тут же возобновиться за его спиной.

Поселок пребывал в трауре — и вокруг глаз женщины-наблюдателя, обернувшейся навстречу Барракуде, лежали черные траурные круги:

— Они вызывают. Они вызывают уже семь с половиной минут.

— Соединяй, — процедил Барракуда, выталкивая пленника поближе к экрану.

Секунда — и для Ивара не осталось в мире ничего, кроме огромного, во всю стену, лица Командора Онова.

Мгновение — отец глянул на сына, будто желая удостовериться, что он цел; быстрый, даже беглый взгляд — но Ивару сделалось страшно.

Он не помнил, чтобы отец когда-либо так смотрел. Ярость — да, благородная ярость, приводящая в трепет; гнев, раздражение — да, но сейчас глаза Командора казались мутными, невидящими, будто подернутыми пленкой. Пленкой ненависти, которая граничит с безумием.

Ивар отшатнулся, и вся тяжесть свинцового командорского взгляда обрушилась на Барракуду.

Еще секунду длилась тишина; потом Барракуда медленно, не отрывая глаз от экрана, откинул кресло и сел, поставив Ивара у подлокотника.

Качество связи было отличное — Ивар видел острия несбритых волосков на отцовом подбородке, запекшийся рубец на верхней губе и красные прожилки в белках замутившихся глаз; потом рот Командора дернулся, чтобы прошипеть:

— Отброс-сы… Подонки.

Ивару захотелось закрыть глаза и заткнуть уши. Отец не может быть некрасивым. Даже в горе и ненависти.

Онов прерывисто втянул воздух:

— Подонки… Вам припомниться все. Вы заплатите… Ты! — он захлебнулся, невидящим взглядом уставившись на Барракуду. — Ты проклянешь день… За каждую капельку его крови… Ты…

Ивар беззвучно заплакал.

— Он будет жить, — процедил Командор, и правый уголок его рта пополз книзу. — Его спасут… Но за каждую каплю его крови ты — ты будешь умирать по десять раз!

Он замолчал, и несколько длинных секунд Поселок слушал хриплое дыхание своего заклятого врага. Рука Барракуды, придерживающая Ивара за локоть, казалась холодной, как заиндевевшая сталь.

— Значит, так, — уронил Командор, с трудом взяв себя в руки. — Или в течение часа вы отдаете мне Ивара…

— Или что? — бесцветным голосом спросил Барракуда.

По лицу Командора судорожно прокатились желваки:

— Тебе… мало? Мало крови… ребенка? Кай… а?

— Не я в него стрелял, — отозвался Барракуда все так же бесцветно. — И мои люди были без оружия… как договорились. Сила… не всегда так уж сильна, Онов. У тебя плохие советчики. Послушай меня и выполни уговор, так будет лучше… для всех.

— Я превращу тебя в грязь, — сказал Командор почти спокойно. — Тебя и всех твоих… весь твой выводок.

Ивар закрыл глаза. Еще вчера подобные отцовы слова переполнили бы его гордостью и предвкушением праздника — а теперь угроза казалась пустой, пресной, будто картонной. Ивар понял, что не верит отцу — и наступивший вслед за этим горький стыд был еще хуже, чем страх за Саню.