Корни камня - Марина Дяченко

— Мое условие… решайте… так — или не получите ни одного…

Ивар смотрел прямо перед собой; черный туман понемногу рассеивался, и там, где он разошелся вовсе, маячило, будто в траурной рамке, лицо отца:

— Согласен…

— Дальнейшие условия оговорим по ходу…

Кажется, отец искал его взгляда, но его уже уводили, и рука Сани выскользнула прочь, и мерно сменяли друг друга одинаково серые пол и потолок…

Отец оставил Ивара. Отец оставил.

…Закат стоял плотной красной стеной, клетка была врыта в землю до половины, и леденели руки, сжимающие прутья — но помощи не было. Мимо, по бесконечной дороге, бесконечно уходил в закат Белый Рыцарь, и можно было до хрипоты кричать ему вслед, и звать, и умолять о помощи — он удалялся неотвратимо, без оглядки, удалялся мучительно медленно, и копыта скачущей лошади едва шевелились, будто увязая в смоле, и через силу, как в замедленном кино, развевался плащ, но фигура всадника все удалялась, уходила вслед за невидимым солнцем, а в спину уходившему дышала ночь, ночь накрывала остающегося, того, кто в отчаянии тряс прутья врытой в землю клетки…

В полночь Ивар вышел, наконец, из тупого оцепенения и накинулся на дверь.

Память его выдавала все самые грязные, слышанные мельком и стыдливо забытые слова; слезы высохли, немилосердно саднили воспаленные веки — но он не чувствовал ни рези в глазах, ни боли в разбитых кулаках и коленях. Он налетал на дверь, бросался на дверь, всем телом бился о дверь, никак не соотнося своих сил с ее прочностью — просто повинуясь невыносимому желанию свободы.

Он знал, что рано или поздно упадет, обессиленный — но будет царапать дверь ногтями и грызть зубами, до последнего, до обморока, до смерти… Но раньше, чем он упал-таки, дверь дрогнула — и распахнулась.

Он отпрянул от неожиданности — окровавленный звереныш с безумным, полубессмысленным взглядом. Того, кто стоял в проеме, он узнал по голосу:

— Хочешь выйти? Иди. Иди, куда желаешь, куда глаза глядят, ступай, пожалуйста, на все четыре стороны…

И Барракуда отступил, и Ивар увидел за его спиной мутный свет, которым был залит коридор.

Потом он бежал куда глаза глядят, и рвался вверх по винтовым лестницам, как во сне, где чадящие факелы, где нет ни верха, ни низа… В третий раз вернувшись на один и тот же безлюдный и полутемный перекресток, он не удержался и рухнул на слабо светящийся пол.

Прямо перед глазами его темнел на фосфоресцирующем покрытии рубец, оставленный чьей-то ребристой подошвой; Ивар вдруг ощутил этот едва заметный рубец как собственную рану — будто не по холодному полу, а по его лицу прошлись недавно тяжелые ботинки.

Когда-то ему снился кошмар — он идет по светлому, теплому коридору, неверный шаг в сторону — и коридор вдруг проваливается под ногами, Ивар падает в шахту вентиляторов, в гущу невиданных старинных механизмов, а те жадно сучат лопастями и шестеренками, и ловят беспомощное тело на острия зубцов… Теперь кошмар повторялся, и Ивар был в толще его: такой привычный, такой устойчивый мир вывернулся наизнанку, и Командор, всемогущий Иваров отец, потерял над этим миром всякую власть.

Отец больше не всемогущ. Отец отступился и оставил сына в чужих грязных руках, он бессилен, он ничего не может сделать… Он беспомощен, будто мальчик, пусть хоть как сверкают нашивки на парадном мундире, пусть хоть кому отдаются грозные приказы, пусть хоть сколько крейсеров поднимаются из своих шахт… Город в тысячу, в десять тысяч раз сильнее злобного Поселка — но Ивар лежит здесь, на перекрестке, лежит ничком, и перед глазами у него темнеет след чужого башмака…

Слез больше не осталось; он лежал неподвижно, и в измученное тело возвращалась боль.

Саня завтра будет дома. Да что завтра — уже сегодня… Саня уходит — а Ивар остается, и отец допустил это… Белый Рыцарь не оглянулся, холодная земля, ржавые прутья клетки…

Он содрогнулся и сел — ему послышались голоса. Нет, тихо… Четыре улицы, как четыре огромные трубы, расходились под прямым углом, и в недрах их было темно и пусто, как в брюхах голодных чудовищ. Тускло мерцали светильники под потолком; в центре перекрестка — Ивар вздрогнул — возвышалась неподвижная темная фигура.

Он боялся пошевелиться, прежде чем не убедился окончательно, что это не человек. Тогда он через силу встал и, медленно ступая разбитыми о дверь ногами, приблизился.

Посреди перекрестка стоял просто необработанный камень — высокий, в рост взрослого человека, тщательно укрепленный на металлическом постаменте. Кое-где, на месте сколов, посверкивали прожилки кристаллов; камень отбрасывал четыре тени, потому что прямо над ним нависали четыре тусклых светильника.

Ивар обошел камень кругом. Нигде в Городе он не встречал ничего подобного; с первого взгляда он почему-то понял, что это не украшение и не причуда дизайнера, что это нечто странное, совсем неведомое, чужое…

Он всхлипнул и сел, привалившись к камню спиной, полностью скрывшись в одной из четырех коротких теней.

Ничего. Ничего… Будет новый день, и, возможно, случится что-то хорошее… Надо держаться. Может быть, у Поселка что-нибудь испортится или взорвется… И тогда Барракуда сдастся Городу с позором. Сдастся… Что они говорили о тюрьме… Он бежал из тюрьмы? Из тюрьмы нельзя бежать, отец рассказывал… Нет, не надо об отце, слишком грустно… Тигарды… Кто такие тигарды… Где он слышал раньше это слово…

…Непроходимый лес. Узкая дорога, и ветви сплетаются над головой. Мерно покачивается седло, и покачивается спина едущего впереди, и постукивают копыта сзади… Мелькнул огонек — и погас. Вечереет, и луна, круглая и желтая, как привидение, понемногу наливается белым… Кавалькада выезжает на перекресток, и посреди его высится черный высокий камень, и кто-то сидит, привалившись к камню спиной… («Весь в крови… зачем ты оставил его… а не старшего… проблемы…») Сидящий — мальчик в странной одежде, грустный, измученный, маленький…(«Он еще маленький… Зачем ты…») Тень от камня укрывает его с головой, он сидит неподвижно и смотрит снизу вверх на огромных всадников, но в глазах его нет страха — только доверие и доброжелательность. Фыркают кони… Всадники спешиваются, луна горит так, что полночь кажется ясным днем… Кто-то протягивает мальчику руку, он поднимается, кладет ладони на неровную поверхность камня…

— Мама!..

— Не плачь, воробей. Не трать своих слез.

— Они говорят, что тебя нету… нигде. Нигде, кроме моих снов, мама!…

Прикосновение теплых губ.

…Они ныряли на дно бассейна — собирали разбросанные игрушки, кто быстрее, и быстрее всегда оказывался Саня; в какой-то момент Ивару показалось, что жить вовсе незачем — раз он такой маленький и слабый, и вечно проигравший. Он заплакал, и слезы, поначалу горькие и злые, вскоре сменились солеными и жалобными. Ему так хотелось, чтобы его пожалели — и мама вошла в бассейн, погрузилась по плечи в теплую воду, кончики ее волос намокли и потемнели, и заколыхались, как подводная трава…