Здравствуй, нежность - Дэни Вестхофф

На первом этаже, где проживала моя мать, по соседству располагались спальня и рабочий кабинет. Мать любила, чтобы у нее было место, где она могла бы работать ночью. Но особенно ей нравилось распахнуть днем наружные застекленные двери, впустить в комнату свежий воздух, свет и ароматы сада и вытянуться на кровати с какой-нибудь книгой. Мать любила свою комнату еще и потому, что там она могла побыть в одиночестве и в то же самое время в непосредственной близости от общей гостиной, где проводили время остальные обитатели особняка. Когда она слышала чей-то заразительный смех или просто хотела поболтать, ей достаточно было лишь пересечь библиотеку — и вот она уже была с нами. Кстати, именно в этой библиотеке я впервые обнаружил экземпляр маминой книги «Токсик», погребенный под кипой журналов.

Небольшая гостиная была сердцем дома, то есть единственной комнатой в особняке, где мы собирались все вместе, играли в карты, слушали музыку на старом проигрывателе, смотрели матчи по регби, ужинали, а зимой грелись у камина. В углу возле него стоял внушительных размеров комод из лакированного дерева. Однако то был не просто элемент мебели: внутри, за массивными створками, прятались радио, специальный отсек для пластинок и электропроигрыватель, который позволял слушать несколько долгоиграющих пластинок подряд, так что их не нужно было менять вручную. Пластинки были аккуратно сложены стопкой над проигрывателем и съезжали одна за другой вниз, по вертикальной оси, как только звукоснимающая головка достигала последней дорожки. И в особняке, и в парижской квартире пластинкам приходилось несладко: смешанные в кучу и лишенные своих обложек, они коротали ночи в совершенном беспорядке.

Кстати сказать, эти старые добрые пластинки были куда прочнее их современных аналогов, которые так и норовят сломаться или поцарапаться при первом же удобном случае. А рано утром, спустившись в гостиную, пока все в доме спали, я обычно находил целые стопки пластинок прямо на полу, рядом с проигрывателем. Бывало и так, что когда вечером я ворочался в бесплодных попытках уснуть либо же сам просыпался от какого-нибудь кошмара, снизу, со второго этажа, до меня доносились приглушенные звуки незнакомой, но приятной музыки. Тогда на следующий день я просыпался и, вооружившись терпением, отважно бросался к проигрывателю на поиски нужной мелодии. Это было нелегко. За ночь полюбившиеся мелодии выветривались из памяти, так что обычно я перебирал уйму пластинок, прежде чем находил нужную. Беспрестанно поднимая и опуская головку проигрывателя, я тщательно изучал мелодии Дины Вашингтон, Фэтса Уоллера, Эллы Фицджеральд, Мишеля Леграна, Пегги Ли, Билли Холидей, Фрэнка Синатры, Сары Вон, Ширли Бэсси, Рэя Чарльза, Стэна Гетца, Жуана Жилберту, Лало Шифрина, Майлза Дэвиса, Ди Ди Бриджуотер и многих других, чьих имен я уже не помню.

Свои вкусы в музыке я унаследовал от родителей и их друзей. Вероятно, я также обязан им своей любовью к джазу, который слушаю и поныне. В моей коллекции есть практически все альбомы, знакомые мне еще с детства. Надо сказать, что волшебная сила джаза не ослабевает и теперь, сорок лет спустя, так что, когда я слушаю «Agua de beber»[18] Аструд Жилберту или «Is That All There Is?»[19] Пегги Ли, в моей памяти сразу же пробуждаются образы небольшой уютной гостиной с музыкальным проигрывателем в углу.

Сразу же за рабочим кабинетом матери располагалась просторная комната, которую мы называли сначала «игорной залой», а позже стали именовать «большой гостиной». В 1959 году, когда моя мать купила особняк, посреди этой комнаты находился большой танцпол прямоугольной формы, похожий на те, что встречаются в квартирах-студиях или профессиональных мастерских. Как нам сказали, бывший владелец особняка был танцором в кабаре. Он же установил в углу комнаты механическое пианино и мог часами танцевать в полнейшем одиночестве. «Шум» пианино и танцевальные антраша владельца настолько раздражали его слабую здоровьем супругу, которая спала наверху, в «зеленой комнате», что ей пришлось обзавестись специальной палкой. Она исступленно колотила ею со своей кровати по полу, чтобы муж прекратил шуметь. Новоприглашенные всегда могли услышать от матери эту «историю с палкой», которая еще долгое время стояла в комнате Бернара Франка.

Об «игорной зале» я не помню ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, того, как мать с друзьями самозабвенно предавалась игре в пинг-понг. Особенное предпочтение она отдавала играм «двое надвое», требующим большей концентрации, лучшего понимания игры и той скорости, которую она так любила. Тремя огромные окнами «игорная зала» выходила на луг, простиравшийся, насколько хватало глаз, до самого Брейского леса. Вечерами, если погода выдавалась солнечной, комната окрашивалась в те необыкновенные синие и оранжевые тона, какие я видел в одной только Нормандии. А когда луг скашивали и повсюду неровной чередой высились стога травы, запах сена, приносимый вечерним зноем, приводил мою мать в неописуемый восторг. Она могла долго стоять так, застыв на пороге комнаты, окутанная лучами заходящего солнца, и вдыхать ароматы земли. Земли, которую она так любила и почитала, словно родную мать.

Я помню, как она лежала в гамаке, который мы растянули меж двух тюльпанных деревьев прямо посреди луга. (На фотографии в «Пари-Матч», на которой моя мать изображена сидящей за плетеным столом и с печатной машинкой, можно увидеть эти два тюльпанных дерева позади нее.) Говорили, что эти деревья представляли собой редкий вид, и, как мне кажется, причиной тому было их разительное сходство. По весне, к нашей величайшей радости, оба дерева начинали цвести совершенно неописуемым образом. Словно две завистливые сестрицы, они старались перещеголять друг друга, покрываясь крупными белыми восхитительными цветками, на которые мы могли лишь вожделенно глазеть, поскольку даже самые низкие ветви находились вне нашей досягаемости.

Но однажды случилась страшная гроза, и одно из деревьев раскололо молнией. Уцелевшее же, по какой-то необъяснимой причине, больше никогда не цвело. Впрочем, позднее очередная гроза, еще более сильная, чем предыдущая, поразила и его. Как будто ему опостылело существование без своего соседа. Луг сразу сделался для нас огромным и пустынным.

Когда мне исполнилось десять или одиннадцать лет, моя мать вполне резонно посчитала, что я должен регулярно заниматься спортом. Помимо физических и физиологических преимуществ, необходимых для мальчика, единственного ребенка в семье, спорт, по мнению матери, обладал и рядом других достоинств. Например, он позволял познать себя, выявить свои пределы скорости, силы и выносливости, сопоставив их с другими. Ее решение отдать меня в теннисную секцию было, как всегда, справедливым, учитывая мой рост, худощавое телосложение и нашу общую любовь к скорости. И хотя мы тогда жили напротив Люксембургского дворца, где теннисных кортов было в избытке и записать меня на занятия не составляло никакого труда, а сам теннис представлялся идеальным видом спорта для меня, я наотрез отказался от этой идеи. Не помню наверняка, что занимало тогда мою голову, но вот тенниса там не было — это точно.