Здравствуй, нежность - Дэни Вестхофф

Мы с матерью никогда всерьез не заговаривали о наркотиках, поскольку считали подобные темы бессмысленными. Она знала наверняка, что я знал о ее зависимости — что она должна была мне сказать? К тому же мне казалось, что зависимость — это страшное, но вместе с тем совершенно простое явление: она должна была с ней жить, таскать ее за собой, как на веревке. Пытаясь от нее отдалиться, мать чувствовала себя прескверно — возвращение же к наркотикам прочило ей ад и смерть. Это и было главным. Так что по данному вопросу для меня не существовало ровным счетом ничего нового, во всяком случае, ничего, что показалось бы мне неприятным или отталкивающим.

В те дни, когда мать болела и была так несчастна, что порой даже отправляла всех на улицу и требовала, чтобы врач поскорее сделал ей успокаивающий укол — в те дни я все хотел понять причину ее боли и страданий, из-за которых потрясающая сила и выдающийся ум стали вдруг бесполезными и неуклюжими.

Мне хотелось постичь ту тесную, поистине дьявольскую связь между ней и наркотиками. Хотелось понять, почему она пожертвовала самым дорогим в своей жизни — свободой — ради каких-то пузырьков. Что было в ней такого особенного, что отличало ее от прочих больных, которых лечили морфином, и почему они выздоравливали, а она вдруг оказалась жертвой, заложницей наркотиков? Быть может, в силу ее известности и славы ей прописали слишком большую дозу «R 875» — чтобы она не страдала, как другие? А может, это врач перемудрил с новым лекарством? Этот вопрос долгое время занимал меня, пока однажды я не получил частичный ответ от одного ученого, специалиста в области медицины и токсикологии. Оказывается, чтобы блокировать боль, наш организм активизирует собственную охранную систему. Она представляет собой две железы, гипофиз и гипоталамус, расположенные в особых частях нашего мозга, которые отвечают за выработку эндорфинов. Это химическое вещество и есть, по сути, физиологическое обезболивающее, причем действует оно точно так же, как морфин. Во время физической нагрузки эндорфины концентрируются в суставах и связках, именно поэтому мы не кричим, когда поднимаем ногу или сгибаем пальцы. Но в случае, если боли длительные и сильные, эндорфины бессильны. Тогда приходится прибегать к помощи мощных химических заменителей, таких как морфин. Но человеческий организм устроен так, что заменители приходится вводить внутривенно, так что в итоге морфин занимает место эндорфинов. С этого момента эндорфины утрачивают свою роль и погружаются как будто в летаргию. Если же лишить организм морфина, то в отсутствие всякого обезболивающего человек мучается еще сильнее.

Помимо медицинских и физиологических последствий аварии мать в полной мере вдруг ощутила, какой переменчивой и капризной может быть удача. Она по собственному горькому опыту узнала, что создана из плоти и крови. Так же внезапно она познала страх. Страх того, что она никогда больше не сможет ходить и останется инвалидом, но, кроме того, над ней довлел еще и страх полнейшего одиночества. Этот сговор между физической болью и одиночеством (первое порождало второе) был для нее худшим из кошмаров. Она никогда не говорила мне ничего подобного, но в одном из своих интервью она призналась журналисту, что если бы ей вдруг пришлось провести остаток жизни в инвалидной коляске, она, вероятно, покончила бы с собой. Пожалуй, здесь стоит привести знаменитое высказывание Шамфора: «Боже, избавь меня от физических мук, с душевными я и сам как-нибудь справлюсь».

Глава 4

В год выхода своего первого романа мать устроилась репортером на работу в знаменитый женский журнал «Эль», основанный ее хорошей знакомой, Элен Лазарефф. Они с матерью придумали публиковать репортажи из самых красивых городов Европы и Северной Америки, каждый из которых следовало называть созвучно с книгами Саган: «Здравствуй, Неаполь», «Здравствуй, Венеция» и т. д. Осенью 1954 года мать отправилась в Италию. В каждом городе, где она останавливалась (Неаполь, Капри, Венеция), она вела дневник путешествий. Она вновь открыла для себя удивительный город каналов: «Венеция очень красива, возможно, даже слишком: я в ней задыхаюсь; сложно говорить о тайном очаровании Венеции, поскольку весь свой шарм она выставляет напоказ». Неаполь: «Улицы здесь желты и многолюдны. Царствуют тут дети, ослы и трамваи». Позднее, в 1956 году, она поехала в Нью-Йорк (по-прежнему в качестве корреспондента «Эль»), где путешествовала вместе со своим приятелем, который делал репортаж о плотине Гувера в Неваде. Не берусь с уверенностью утверждать, что они заезжали в Лас-Вегас, вот только мать рассказывала мне, что им было настолько весело, а плотина оказалась настолько скучной, что пресловутый репортаж так никогда и не был завершен. По-моему, именно тогда мать вновь захотела увидеть Билли Холидей[15] на сцене Гарлема. Однако она с удивлением узнала, что в штате Нью-Йорк певица временно стала персоной нон-грата за хранение наркотиков. Билли Холидей выступала в каком-то кабаре в Уоллингфорде (штат Коннектикут), в двух часах езды от Нью-Йорка. В результате мать увиделась с ней только в Париже, в 1958 году, где Билли была проездом со своим турне. Алкоголь и наркотики сделали свое дело, однако голос певицы, несмотря на усталость, звучал так же выразительно, как и в первый день ее выступления в Гарлеме. В тот день она объявила ей о своей скорой смерти «в Нью-Йорке, в окружении полицейских». И в самом деле, она скончалась год спустя в больничной палате нью-йоркского госпиталя, охраняемая двумя полицейскими. Но голос Билли Холидей, впервые так поразивший мою мать тогда, в Гарлеме, навсегда останется вместе с ней.

В числе прочих поездок для журнала мать посетила Вифлеем, Ливан и даже Ирак (как-то раз она зачитывала мне страшное описание Багдада из своего репортажа). Впрочем, мне до сих пор ничего не известно о судьбе статей под названием «Здравствуй, Бейрут» или «Здравствуй, Багдад». А были ли они вообще опубликованы?

Как по заказу Элен Лазарефф, так и самостоятельно мать путешествовала по самым отдаленным северным городам Европы, однако врожденная любовь к солнцу неизменно влекла ее на побережье Средиземного моря, в Сен-Тропе. Городок, бывший некогда простым рыболовецким портом, буквально поразил ее своей дикой, но изящной красотой. Именно поэтому мать старалась приезжать туда так часто, как только могла. В 1956 году Сен-Тропе не мог похвастаться ровным счетом ничем, кроме пары-тройки ресторанчиков, одного магазина одежды, бара «Эскинад» (там танцевали), клуба «Эпи-Пляж» (там ели и загорали) да еще одной гостиницы под названием «Отель де ля Понш». Город был относительно тих и спокоен, хотя его уже тогда заполоняли толпы журналистов, привлеченных съемками фильма Роже Вадима. Многочисленные репортеры стремились превратить милую деревушку в новый Вавилон-на-море. Поговаривают, что своей туристической популярностью Сен-Тропе обязан фильму «И Бог создал женщину», Франсуазе Саган, Брижит Бардо и Роже Вадиму. И тем не менее я с трудом могу себе представить, что мать, любившая тишину и покой, могла хоть как-то этому поспособствовать. Ведь ей нравился Сен-Тропе именно потому, что в нем она находила спокойствие. «После бурного, штормящего Парижа какое облегчение — вновь очутиться в этом тихом городке, где неожиданностей просто не существует! Это Ангулем на воде». Она обожала извилистые улочки Сен-Тропе, солнце, этот легкий, проникнутый умиротворением воздух, как будто бы город был отдален от мирской суеты. Не случайно именно в Сен-Тропе она приехала летом 1957 года восстанавливаться после аварии. Только там ей удалось забыть долгие недели, проведенные в уже порядком опостылевших клиниках.