Золотые коронки - Ефим Гринин

— Не горюйте, Тоня, он благополучно вернется. Вы не забыли запереть лаз?

Вопрос доктора показался девушке обидным. Взгляд ее прояснился, она вдруг устыдилась слез, вытерла платочком глаза, застенчивая улыбка разгладила морщинку на лбу. И этот солнечный лучик на ее лице тотчас отразился в отцовской улыбке Рябинина. На миг его мысль унеслась вперед, к тому невообразимо светлому времени, когда противоестественная, неслыханно гнусная оккупация станет кошмаром прошлого. Какой ликующе прекрасной вспыхнет жизнь! Все, все вернется к людям — любовь, счастье, исполнение мечты. Но теперь это будет во сто крат дороже, ярче, лучше, как первый шаг с постели после изнурительной, на грани смерти, болезни. И сняв халат, Рябинин сказал, словно приближая это время:

— Скоро я провожу вас в институт, вы станете врачом…

Тоня судорожно, цепко стиснула его запястье.

— Не говорите так, Александр Тихонович! Пока они ходят по нашему городу, не говорите! — Девушка задыхалась от волнения. — Когда они стучатся к нам, мне кажется, что это за мной, что меня опять запрут в тот страшный вагон, и мы все будем кричать и плакать, и этот омерзительный ефрейтор… — Она всхлипнула и закрыла руками лицо.

Рябинин снял очки и, протирая их, близоруко приглядывался к девушке. Нервы у нее шалят! Раньше он этого не замечал.

— Вот вы какая трусиха! Смотрите, Тоня, я расскажу Виктору.

— Нет, нет, я больше не буду, — запротестовала Тоня и, торопливо вынув из кармана халата зеркальце, стала приводить себя в порядок. — Только я никак не Могу забыть… Я знаю, я бы не доехала до Германии, я погибла бы, если бы не вы… Вы ведь так рисковали! И мне всегда страшно: а вдруг они дознаются — и тогда…

Властная рука доктора легла на ее затылок. Рябинин знал: ей еще понадобится мужество. Обычные слова плохо лечат нервы. Но у него есть резерв бодрости для нее. Он долго скрывал, теперь пора.

— Двадцать три года назад, — сказал он, — в госпитале под Перекопом ваш отец перед смертью просил сестру милосердия позаботиться о дочке в трудный час…

Тоня затаила дыхание. Она догадывалась, что была какая-то тайна в том необъяснимом спасении, которое пришло, как чудо, в последний момент.

Так вот она, эта тайна! Она подняла глаза на портрет и тихо спросила:

— Ее, Александр Тихонович, вашу жену?

Рябинин кивнул, сказал глухо:

— А через год, на польском фронте, Лена, умирая, передала мне его просьбу… — после короткой паузы он добавил: — Вы мне как дочь, Тоня. И держитесь, держитесь, как держалась она…

Прожив в доме доктора около года, Тоня привыкла к этой фотографии. Но сейчас девушка посмотрела на портрет по-новому. Конечно, это была необыкновенная женщина, раз доктор так любит ее всю жизнь! Только почему он ни разу ничего не сказал ей об этом?

Но Рябинин считал тему исчерпанной и сказал сурово:

— В три часа явитесь к Васильеву, спросите…

Звонок в прихожей заставил Тоню сорваться с места.

— Узнают птицу по полету, а барона по звонку, — ворчливо сказал Рябинин и подошел к креслу. — Придется принять…

Исключенный в свое время из Петербургского университета за участие в студенческой демонстрации, Рябинин закончил курс в Гейдельберге в 1913 году. За три десятилетия многое выветрилось из памяти, но обиходной немецкой речью он владел свободно. Он встретил обер-лейтенанта фон Хлюзе почтительным поклоном.

— Здравствуйте, господин барон! Не беспокоил вас ночью?

Фон Хлюзе оставил дверь кабинета полуоткрытой и, не отвечая на приветствие, проследовал к зубоврачебному креслу. Барон был молод и напускал на себя строгость старого служаки.

— Кто? — спросил он, усаживаясь и закидывая ногу за ногу.

— Зуб, разумеется, господин барон!

— Нет. Зато меня очень беспокоит этот дьявольский Сергей Иванович и ваша бездеятельность, господин бургомистр.

Рябинин придвинул к креслу стеклянный столик с медикаментами, надел халат и шапочку, взял зеркальце и, чтобы прекратить разговор, велел пациенту открыть рот. Он осмотрел и вторично почистил больной зуб. Барон был очень чувствителен и дергался от каждого прикосновения крючка. На шее у него просвечивали синие жилки. «Арийская, голубая!» — мрачно-насмешливо подумал Рябинин, готовя пломбу.

Фон Хлюзе снова заговорил:

— Я лично предпринял меры. Берегитесь, если я раньше вас нападу на след этого Сергея Ивановича. И сообщите населению: награда за его голову удвоена — двадцать тысяч марок, — барон поднял указательный палец, — колоссальная сумма!

— Сегодня же напечатаем в типографии объявление… Прошу открыть, чуть пошире… — Рябинин поставил пломбу и выпрямился. — Прикусите, господин барон. Так, отлично… Походите с этой пломбой, а в пятницу я поставлю вам постоянную… — он позвонил в маленький колокольчик. — Тоня, уберите!

Появление Тони вызвало игривое выражение на холеном, с усиками «а ля фюрер», лице барона.

— Смазливую девчонку устроили в прислуги, доктор!

По праву возраста Рябинин считал возможным не отзываться на сальные намеки. Он объяснил, что учит племянницу ремеслу протезиста. Барон отрывисто засмеялся.

— Так я вам и поверил! — Он небрежно бросил на столик ассигнацию за визит и, морщась от неприятного привкуса во рту, сказал: — Надеюсь, ваша пломба не испортит мне ужин?

— Не извольте беспокоиться, господин барон, — заверил его Рябинин. — Ручаюсь за прочность.

— Вы умеете лечить безболезненно, — сказал барон и подошел к пианино, — мне не зря вас рекомендовали. А вот в городской управе… — он ударил по клавишу, низкая басовая нота угрожающе загудела в комнате. — Генерал поручил передать вам, господин бургомистр, что он недоволен. Листовки по-прежнему расклеиваются.

— Помилуйте, господин барон, — обиженно возразил Рябинин. — Мы с ног сбились. В этом деле нам нужна помощь гестапо.

— С гестапо будет особый разговор, но борьба с большевистской агитацией — ваше дело!

Рябинин склонил голову в знак повиновения.

— Мы усилим наблюдение, господин барон. Конечно, они распоясались. У меня на доме опять была оскорбительная надпись.

— Какая? — Барон поставил ногу на стул и натягивал перчатки; услышав ответ, он захохотал: — Как? «Собаке — собачья смерть!» Это я помню, да, в сборнике пословиц. О, русские пословицы очень меткие. — Он покровительственно похлопал Рябинина по плечу. — Не волнуйтесь, мы не дадим вам умереть такой смертью…

Барон улыбался, но его надменные глаза излучали холодный свет. Они не обещали жалости, если случится отправить бургомистра в гестапо. Рябинин пошевелил пальцами. Кисти рук у него были пухлые, подагрические, поросшие черными, не поседевшими волосами, а пальцы короткие, толстые. Интересно, достанет в них силы, чтобы сдавить намертво горло барону?

— Между прочим, господин барон, в городе уже сколько дней нет хлеба. Нас это очень беспокоит.

— Мы не снабжаем Россию хлебом, — стирая улыбку, сухо сказал барон. — А вы беспокойтесь, чтобы не было листовок.

В прихожей раздался еще звонок. Послышались шаги Тони, потом уверенный женский голос: «Доктор Рябинин принимает?» И голос Тони: «Доктор занят, присядьте, я узнаю».

Когда Тоня спросила, примет ли доктор еще пациентку, барон заинтересовался. Рябинин показал на часы: его ждали в управе.

— Успеете, — пренебрежительно бросил барон.

Рябинин не стал спорить и пригласил даму в кабинет.

Голубое платье с синей аппликацией у плеча открывало высокую нежную шею Галины. В руках она держала крохотную сумочку. Барон восторженно вскинул брови. Пепельные завитки волос упали на лоб, когда Галина слегка склонила красивую голову. Она поздоровалась с Рябининым, потом с офицером по-немецки. Она шла по комнате и говорила, будто встретила старого друга:

— Подумать, доктор, у вас тут все, как пятнадцать лет назад. И та же Аленушка, и грачи прилетели. И эта грустная сестра милосердия! Словно ничего в мире не изменилось за эти ужасные годы. В ваших стенах кажется, что и войны нет. И вы в такой же шапочке! — Она подошла к бормашине и дотронулась до ее гибкого чешуйчатого хобота. — Ах, как я боялась тогда этого чудовища!

— Простите, мадам, — стесненно сказал Рябинин. — Я что-то не помню вас в числе своих пациентов.

Галина звонко рассмеялась.

— Где же вам помнить! Мне было семь лет, и вы лечили мои молочные зубы.

Барону надоела роль свидетеля. Он успевал следить за русской речью настолько, чтобы понять, что эта дама игнорирует его присутствие. При других обстоятельствах он сразу оборвал бы эту болтовню. Но дама была красива и элегантна. Он сумел бы составить несколько любезных фраз по-русски, но понимал, что человек, коверкающий чужой язык, всегда смешон, а барон боялся быть смешным. Незнакомка приветствовала его по-немецки без малейшего акцента, может ее познания шире этой стереотипной фразы. Барон воздержался от резкости и сказал Рябинину по-немецки: