Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Дело. Лео отошел на несколько шагов. Прочь от окна. Ненавидел ли он Юдифь или же ненавидел себя самого из-за того, что произошло вчера? Он оставил вопрос открытым и стал рассуждать дальше. Через некоторое время он понял: ничего этого нет. Но: вчера она была так близка, Юдифь, вчера было так легко ухватить ответ, понять Юдифь, и не было бы никаких вопросов. Правильные ответы всегда опережают вопросы. Вопросы есть не что иное, как. Как болит голова. Голова пухнет. Как прекрасен был ответ, ее тело, совершенные формы, и никаких вопросов. Вопросы ставились неправильно. Что такое вопросы? Не что иное, как дорожные указатели, возвращающие к тому, что нужно доказать. А эти вопросы назад не возвращали. Почему? Именно потому. Совершенные формы. Так близко. Невинные, пока невинность еще торжествовала. Вдруг все стало ясно. Форма и томление. Удар по воде. Все едино: томление и форма. И все же слияния не было. Почему? Вот в чем вопрос. Именно в этом. Эти вопросы не возвращали назад, они совращали. К неправильной жизни, они неправильно возвращали к жизни! Жизнь — это когда два человека есть два человека, а не один. Дело и любовь — разные вещи. Разделить их ему удавалось. При всем своем томлении. Жизнь внушала: удается дело — удается и любовь. А разве любовь не воплощенная случайность, и разве дело — не воплощенная необходимость? Неправильно! Абсолютно неправильно. Лео забрался под одеяло. Конечно, он ненавидел Юдифь. Чего она только не наговорила. Если бы он только мог вспомнить. Ничего, что бы относилось ко всему этому. Относилось бы к ним обоим. То об одном, то о другом. Все состояло из одних только обрывков. Без смысла. Без цели. А цель. Цель — удвоение сил, чтобы скорее до нее добраться. Счастье, дело, и никаких вопросов. Вместо этого — сплошные вопросы. Почему она это сказала. Откуда такая пропасть. Эта пропасть разверзлась случайно, ее преодоление не поможет осуществлению его дела. Такие пропасти могут случайно обнаружиться в любой момент. Эти пропасти исчезают вместе с томлением, когда любовь свершилась. Так должно быть. Избавиться от Юдифи. Эти мысли, эта преамбула, все это появлялось и исчезало у него в мозгу, появлялось и исчезало. Сплошная неразбериха. Он любил ее. Нет. Он ненавидел ее. Мысли то появлялись, то исчезали. Они не приносили боли. То, что у него сейчас болела голова, было чистой случайностью. Водка. Его страсть к Юдифи. Как банальна страсть. Страсть Юдифи к алкоголю и никотину. Банальна. И от нее болит голова. Это сама жизнь. Сплошные случайности. Жизнь есть ничто, дело есть все, жизнь — сплошной случай, а дело есть сама необходимость. Да. Записать немедленно. Завтра. Немедленно. Завтра. Как болит голова. Благодаря Юдифи. Благодаря жизни.

На следующий день Лео было гораздо лучше, он чувствовал себя почти хорошо. Он надеялся, что у него окажется грипп, и он с полным основанием проваляется неделю в постели, но эта надежда не оправдалась. Болезненные ощущения предыдущего дня явно были связаны с прошедшей попойкой. Лео потребовался целый день, чтобы осознать существующее положение вещей. Вечером, сидя в кресле и попивая чай с мятой, он внезапно понял, что действительно не знает, что ему делать дальше, независимо от того, что ему делать надлежало. Дело. Но какое дело? Он уже несколько месяцев не работал над своей диссертацией под тем предлогом, что работает над ней. Но ведь диссертация не есть дело. Подача готовой диссертации так же незначительна, как стук захлопывающейся двери. Когда диссертация написана, замечаешь, что уходишь из некоего свободного пространства, а дверь уже захлопнулась, и дороги назад нет. А дальше? Если повезет, удастся опубликовать еще статью в философском ежегоднике. И что же? Чем жить дальше? Жизнь есть воплощенная случайность. Это непременно нужно было записать. Он сел за свой письменный стол, сделал несколько записей, ах да, еще и это, про томление и форму. Но все это были отрывочные записи, случайно извлеченные из жизненного опыта, насущного в данный момент, но несущественного в целом. Нет. Возможно, его мысли по поводу этого комплекса, слово «комплекс» надо зачеркнуть, нет, все-таки — комплекс, возможно, они представляют собой некий образец, его жизненный конфликт представляет собой такой образец. Его жизнь — образец? Он думал о том, кому сейчас может позвонить, кого он может сговорить соблазнить его самого убить время. Ничего не приходило в голову. У него не было друзей, во всяком случае, таких, которым можно было бы позвонить и сразу повидаться. А позвонить Юдифи, не застать ее, ждать, когда она ему сама позвонит, нет, это было как раз то, от чего он хотел избавиться, он поставил перед собой такую задачу, пусть он впадет в полный мрак от ожидания, пусть ему станет тошно от выпитого чая, но если она в конце концов действительно позвонит ему, у него на следующий день будет болеть голова, и больше ничего. Это было страшно: больше ничего. Нет. Он абсолютно одинок. И это — образец? Нет. Эта банальная, неинтересная, такая простая и все же не складывающаяся жизнь — образец? Она не могла этим исчерпываться и не обязательно у всех была одинакова. Вот так! Нет. Именно поэтому она и была образцом. Она образцово показывала противоречие между жизнью и делом. Так он это понимал, и — немедленно записать! — смысл жизни есть дело. Он пробежал глазами написанное, грызя карандаш, нет, все это были совершенно случайные фразы, он должен написать статью, он должен сделать из этого статью, из сталактитовой пещеры своего ледяного мышления он должен выломать статью и вынести ее из мрака на свет мира, опубликовать. Если его жизнь обладает всеобщей типичностью, не может ли она возвыситься над всеобщей жизнью, формируя и возвышая ее? Нет. Жизнь есть воплощенная случайность, дело есть сама необходимость. Вот именно. Его жизнь была неинтересной, и слава Богу. Его заметки были случайным порождением его жизни, они были неинтересны, он должен был сформулировать из них образцовые тезисы. Он написал: Идея статьи: томление и форма. Следующая строка: Идея статьи: понятие образцового и понятие типичного. Следующая строка: Идея статьи — он запнулся. Юдифь. Он вскочил и начал бегать по комнате. Он заварил свежий чай. Он поставил чайник на тот лист бумаги, на котором только что делал заметки. Он продолжал ходить по комнате туда-сюда. Как прекрасна была Юдифь. Ее нагое тело. Когда она разделась в ванной, она была такой. Ее лицо. И как потом оно напоминало маску. Чего она только не наговорила. Если бы он мог все вспомнить. Если бы он мог это забыть. Лео целую неделю лихорадочно работал над статьей, которая должна была стать образцовым отказом от жизни, его отказом от Юдифи.

Это была неделя страданий, и от усилий их преодолеть они только росли, потому что он уже ни о чем другом не мог думать, кроме своих страданий. И постоянно образ Юдифи в голове, но, к счастью, это и образом нельзя было назвать. Юдифь не шла у него из головы, но не в виде образа, а скорее в виде какого-то тумана, в котором блуждали его мысли, все время наощупь, пытаясь найти опору и поддержку, нечто надежное, на что они могли бы опираться, какую-то ориентировку, и чем гуще наплывал туман, тем сильнее становилась его рабочая эйфория, он писал так, как не писал никогда, писал для нее и против нее, о том, что он ни в ком не нуждался, в ней — тоже, когда работал, ведь достаточно было написать первые фразы, и ему уже никто не был нужен. Ясно, было бы чудесно, если бы у него кто-нибудь был — но кто? Кто-то, у кого было бы достаточно сил, чтобы служить зеркалом. Он записал: Идея для статьи: зеркало (возм. связать с Зиммелем[9]). Отражение, рефлексия и упорядочение жизни.

Он приводил в порядок свои мысли. Он записывал. Ему нужна была Юдифь, чтобы доказать, что ему никто не нужен. Ему нужен был туман, чтобы все прояснить. Статья, над которой он работал целую неделю, чтобы вытравить ошибочную тоску по Юдифи, собственно говоря, статьей не была, это был диалог. Когда статья будет готова, и это составляло причину написания статьи и весь ее пафос, он собирался отослать работу Юдифи, как прощальный подарок, как прояснение положения дел, как переход в настоящую, значимую жизнь.

Его сочинение представляло собой диалог двух студентов о Лоренсе Стерне. Задумано было так: два студента обсуждают его роман «Тристрам Шенди». Один из них (Лео долго подыскивал для него глупое и несообразное имя, и наконец назвал его Винценцем), студент из средних слоев, просто любящий литературу и жизнь, привыкший сразу отхватывать себе любое подвернувшееся удовольствие. Хват в мире чувственных радостей. Если наслаждение оказывалось возможным, то он не бывал духовно взыскателен, а мгновенно хватался за это очередное наслаждение. Винценц, разумеется, выдвигал аргументы в пользу Тристрама Шенди, защищал его. Другой студент (его звали Иоахим. Это было второе имя Лео, но Юдифь об этом ничего не знала, что особенно подзадоривало Лео) был человеком непререкаемых требований и морального императива, человеком идеальных требований по отношению к делу. Иоахим, обнаруживающий интеллектуальное превосходство, критикует Тристрама Шенди.