Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

А что, у тебя, может быть, есть представление о жизни? сказала Юдифь, забежав на несколько шагов вперед, развернулась и прошла мимо Лео. Ты даже в бридж не играешь.

Стоял прекрасный весенний день, каштаны в Пратере были все в цвету. Лео этого не замечал.

С ума сойти можно, с тобой совсем нельзя разговаривать, сказал он. Его охватила паника. Родители согласились давать ему деньги еще год, это был компромисс. На этот раз он действительно ожидал от Юдифи понимания, ему так этого не хватало. Но то, что она сказала, было чудовищно.

Но ярость, которую пробудила в нем Юдифь, возымела действие. Возникла глава его диссертации. Интерпретация гегелевского понятия «субъективный дух». Эта работа была попыткой сделать разъясняющий анализ начал гегелевской феноменологии, но при этом Лео подстегивало то, что сам текст, в какой-то мере и в глазах исследователей Гегеля, хотя они, может быть, ничего и не заметят, представлял собой спор с Юдифью, и она могла читать его, как адресованное ей личное послание.

В этом личном подтексте академического текста Лео ставил перед Юдифью зеркало, и она должна была увидеть себя в нем как «индивидуальное сознание», полное непреодолимых противоречий, способное только на искаженное восприятие действительности. Этот раздел работы Лео писал с нежностью, но беспощадно, наполняя его намеками на те фразы, которые произносила Юдифь.

Затем и сам Лео под маской «философского сознания» появился на сцене со вторым зеркалом, которое установил напротив первого. И теперь, в бесконечном ряду зеркальных отражений, обнаружилась бесконечность рефлексии, перед которой Юдифь (индивидуальное сознание) пасовала и которой Лео (философское сознание) полностью владел. Дело было сделано: зеркало. Была ли это наконец истина? Нет. Предвкушая наслаждение, Лео подводил Юдифь к истине. Если прежде она видела только частности, то теперь наконец видит эту дурную бесконечность. Теперь Лео в каком-то смысле брал Юдифь за руку, он любил ее руки, и говорил: Так, теперь окунись в полноту жизни, погрузись в глубину, которая во всем своем богатстве раскрывается перед тобой. Лео упивался тем, что Юдифь ничего не схватывала сразу, или, как он писал, ничего не понимала. Он любил двойственность толкования слов, это у него было от Гегеля. Ее руки ударяли по гладкой поверхности зеркала; стекло, ее красивые, изящные, длинные пальцы. Что это? Только видимость. Глубина — только видимость. Бесконечность — только видимость. Все это только зеркала. Понимаешь, простое отражение не есть истина. И только если ты познаешь само зеркало, ты познаешь истину. Истина есть отраженное отражение, рефлектированная рефлексия. Смотри-ка, он тесно прижал к себе Юдифь. Слились ли мы теперь? Стали ли одним целым? Или мы различны? Зеркалу все едино, ему это безразлично. С другой стороны, нас много. Ты только посмотри, в каком множестве удвоений мы существуем в зеркале. Вместе с прижавшейся к нему Юдифью он поворачивался, отражаясь в зеркалах. А теперь — внимание. Он повернул одно из зеркал к стене. Удвоения исчезли. Это был танец понятий, балет духа, праздник рефлексии. Он повернулся вместе с Юдифью, бедро к бедру, еще один поворот, теперь он отвернул к стене еще одно зеркало, и что же? Мы что, исчезли? Да, похоже на то, и в то же время мы — здесь, и твои, и мои слова подтверждают это; он повернул одно из зеркал и спросил: а что ты теперь видишь? Нечто совсем другое. И это я тоже могу отражать до бесконечности. Он показал ей это с помощью второго зеркала. А теперь я покажу тебе истину! Он разбил оба зеркала, видишь: одно только стекло, только видимость. Истина не в отражении. Истина в осознании сути зеркала. Просто отраженное есть случайное. Только отражение отраженного дает истинную объективность, не познание отдельно того или этого, а познание объективных закономерностей являющей себя действительности.

Он отпустил Юдифь, но она сразу снова прижалась к нему. Индивидуальное сознание, познав свою противоречивость, тянется к философскому. Как гармонично они двигались вместе. Это была хореография духа.

Прежде чем положить текст в конверт и отослать Юдифи, он его еще раз с удовлетворением перечитал. Безупречно, подумал он. По интерпретации созвучно его мыслям, выражено блестяще, по своему подтексту очень смело. Глаза Лео блуждали по напечатанным строчкам, словно по дорогам родины, это было единственное, думал Лео, что для меня в глубине души оказалось важным и значимым.

В письме он, между прочим, писал: «Если ты это прочитала, действительно прочитала, то ты знаешь обо мне все — ты тогда знаешь лучшую часть моей жизни; знаешь больше и лучше, чем я мог бы об этом сам рассказать. Тогда ты знаешь и о том, кто вдохновил меня на эту работу, чей гармоничный образ был у меня перед глазами, побуждая сделать все эти выводы».

Лео находился в состоянии эйфории. Развив такой темп, он смог бы закончить свою диссертацию и вовремя. Что будет потом, на что он будет жить в будущем году — он решил пока не думать об этом. Жить. Не думать.

Но эйфория не пошла ему на пользу. Работа застопорилась. На его письма Юдифь не отвечала. На главы о Гегеле и письмо — никакой реакции. Сколько бы Лео ни звонил — Юдифь не подходила к телефону. И сама не звонила. Работать он совсем перестал. Недоставало возражений Юдифи. Кому было доказывать? Миру? Пусть он и мыслил глобальными категориями, в качестве мотивации они были для него слишком абстрактны. Кроме того, «мир» был обителью жизни, а он чувствовал себя отрезанным от жизни. Кое-что ему от жизни, конечно, получить хотелось — но не раствориться в ней. Он знал, что сможет работать продуктивно, только если откажется от жизни. Но для этого ему нужно было получить от жизни какой-то минимум, чтобы он мог сказать: вот от этого я отказываюсь. Абсолютное ничто. Никаких стимулов. Даже визит к матери не улучшил положение. Он намеренно предпринял его по той причине, что нужно было от чего-то оттолкнуться, как он думал. Ненависть могла стать стимулом. Но ничего не вышло. Он стал думать о самоубийстве. Но — самоубийство, когда в столе не остается даже одного законченного труда? Без доказательства того, что безвременно ушел такой талант — нет, это означало бы, что никакого труда и быть не могло. А самоубийство, когда нет предшествующей жизни и нет последующей, было немыслимо. Ему нужно было завершить хотя бы вчерне свою гениальную работу. Настолько, чтобы была возможна посмертная публикация, когда его работу найдут на письменном столе. В какой-то момент Лео, который апатично сидел в своем кресле, разглядывая бастионы из книг, показалось, что в нем снова проснулось желание работать. Но он, к сожалению, ошибся. Он не мог писать для смерти, он мог только против жизни.

Он принялся бродить из кофейни в кофейню, прочитывая все газеты, только чтобы убить время. «Демонстрация негров в Вашингтоне. Тысячи чернокожих вышли на демонстрацию перед Белым домом». Если бы Юдифь была рядом, это газетное сообщение вызвало бы шедевры остроумной критики стиля. «Зальцбург. Студенческий духовой оркестр — против Битлз». В присутствии Юдифи это вызвало бы по крайней мере неплохой комментарий. Но Лео заметил только слово «демонстрация» и подумал о Юдифи, как состарившийся ветеран, с грустью вспоминающий о минувших битвах: о демонстрации перед Бургтеатером, о дискуссии с Юдифью в ванне.

Во время своих прогулок он недооценил весеннюю прохладу. Но ангина, которую он тут же заработал, позволила ему так или иначе отсыпаться в течение двух недель. Когда дело, наконец, пошло на поправку, он получил письмо от Юдифи.

«Дорогой Лео», писала она, «ты, наверное, подумал, что я умею только получать письма и класть их в карман, но не умею благодарить за них и на них отвечать — теперь ты видишь, что это не так. Особенно твое последнее письмо, посланное вместе с главой о Гегеле, необычайно меня обрадовало, оно — можешь этому поверить — очень точно передает твой образ, образ радующий. Ибо чувствуется — вопреки довольно меланхолическому самоанализу» — Лео от возбуждения даже вспотел, читая письмо. Он вытер лоб носовым платком, совершенно забыв о сдвинутых на лоб очках, они со стуком упали на письменный стол, и Лео вздрогнул. Самоанализ. Он помотал головой — «с каким неуемным голодом, с каким здоровым аппетитом ты теперь работаешь. Говорят, что мужчина действительно любит женщину, если он понимает и любит все, что в ней кроется: он должен съесть ее всю до последнего кусочка, со всеми потрохами. Так и у тебя сейчас с твоей философией, это чувствуется из письма». То, что было написано в этом письме дальше, не привело чувства Лео в большее смятение. Как водится, все должно было вскоре проясниться. Юдифь предложила ему в этом письме встречу в кафе «Спорт».

Лео ждал от этой встречи многого. Он хотел спросить Юдифь, что она имела в виду в некоторых местах своего письма. Где она скрывалась все это время, ведь он ни разу не мог ее застать. Может быть он для нее ничего не значит, раз она неделями не показывалась. Но похвалы Юдифи совершенно сбили его с толку. Не сами похвалы, конечно, а реакция Лео на них. Юдифь сказала, что считает главу о Гегеле в высшей степени интересной, но, к сожалению, она мало знает Гегеля и вообще его не читала. Ей хотелось бы, чтобы Лео разъяснил кое-что из того, что он упоминает в своей работе. Она просила об этом. Лео принялся разъяснять. От этих пояснений он почувствовал себя счастливым. Они вновь придали ему уверенность в собственных интеллектуальных способностях. Утверждения, которые легко слетали у него с уст, представляли собой смелые, нетривиальные мысли, которые никогда не пришли бы ему в голову, если бы он не поработал дома. Вот мои тезисы, несколько раз повторил Лео.