Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

"Приснится же такое", — подумал будущий муравей, переворачиваясь с одного белого бока на другой. В детстве эмоции быстро приходят и уходят, сменяя одна другую и не задерживаясь надолго в памяти. Так и ужас, испытанный rnk|jn что, стал постепенно удаляться и совершенно исчез, уступив место усталости и неге, и он уснул крепким здоровым сном подрастающего яйца.

На этот раз ему снился просторный светлый муравейник, тысячи милых родственников, спешащих куда-то по делам. Снилось яркое солнце, чудесное синее небо и вкусная толстая гусеница, пойманная с поличным за поеданием листьев рядом с фермой тли. Снился короткий, но справедливый суд над преступницей, закончившийся приглашением на ужин в качестве главного блюда. После еды он танцевал с восхитительной девушкой, дочкой уважаемых муравьев, живущих по соседству. Он что-то шептал ей на ухо, она прелестно улыбалась, и ему хотелось, чтобы этот танец продолжался вечно. Все вокруг дышало любовью. Казалось, что сердце рвется из груди и хочет, чтобы все узнали, как он любит ее, братьев, сестричек, всех кружащихся в быстром танце сородичей, да и вообще всех, даже противных рыжих муравьев, возможно тоже танцующих в этот момент. Все было музыкой и счастьем. Счастье ослепительным светом струилось из многочисленных щелей дома, и в этом потоке тонули все горести и невзгоды, неизбежно ожидающие молодого муравья за порогом детства.

К сожалению, подползшая к кладке медведка оказалась единственной свидетельницей радости, охватившей спящего мечтателя. Но что им, грубым созданиям, привыкшим вечно прорывать замысловатые туннели в черных складках жесткой земли, до чужих планов и грез, когда внутри сидит страшный и жестокий хозяин по имени Голод. Быстро подползя к маленьким белым шарикам, медведка окинула их безумным взглядом, выбрала яйцо, лежащее ближе всего, и широко разинула пасть. Ее зубы сомкнулись. Раздался ужасный треск ломающейся скорлупы и танец прервался. — x x x-Растворяется сон в красно-желтом стекле пустоты, В вязком зареве слов бьется звук, задыхаясь от боли. Ничего нет на свете ужаснее вечной неволи, Из которой растут потаенные страха цветы. Онемевшая страсть, пепелящая бездной глазниц, Отживает свое, понимая, что время проходит, И, стремясь наверстать неуспетое ранее, вводит В безымянную ночь, в ту, которой не видно границ. И не ясно, зачем равнодушно тускнеет закат, Почему так тепло на озябшей душе от разлуки, Отчего же теперь умирать, от любви, иль от скуки? Совершенно не ясно, но я даже этому рад. Может, Бродский был прав, и на свете прекраснее нет, Чем калитка в ничто, что так многим открылась радушно, Тем, кому на земле этой жить стало слишком уж душно И совсем нестерпимым стал груз накопившихся лет. Тем, кто вышел в окно, "Новогоднюю песню" допев, Став предателем здесь и везде, но свершивши Поступок, Не желая искать компромиссов, не зная уступок, Просто общий язык с этим миром найти не сумев. Впрочем, я не хочу уходить от живой красоты Неба звездного, солнца, деревьев, людей. Не напрасно Я родился и жил и живу… Но сейчас так ужасно Растворяется сон в красно-желтом стекле пустоты. — x x x-Красавица коварная, Любовь, Ты призываешь на людей проклятья. Зачем же нам бежать в твои объятья И каждый раз обманываться вновь? Среди твоих даров страданье, боль… Любви счастливой в жизни не бывает И каждый смертный твердо это знает, Но, все-таки, свою играет роль. Мы все, Любовь, актеры в твоей труппе И счастье ныне — относиться к группе Влюбленных так обманутых судьбой, Как в сказке о Ромео и Джульете. Ты жизнь моя, но нет тебя на свете. Ты умерла. Я — следом за тобой.

Данила Гамлет

Дедушка из Африки

Если бы некто захотел создать условия

для появления на Руси Пушкина, ему

вряд ли пришло бы в голову

выписывать дедушку из Африки.

И. Шкловский. — I —

— Саша, иди спать! — Надежда Осиповна стояла в дверях библиотеки и сердито поглядывала на сына.

— Мам, ну можно я еще немного почитаю? — заканючил тот.

— Поздно уже, иди спать, — повторила мать. — Сколько раз тебе говорила — не читай при свечах. Глаза ведь испортишь!

Мальчик насупился, закрыл книгу, положил ее на столик и побрел в свою комнату. Надежда Осиповна проводила его взглядом, подошла к столику и прочла название: "La pucelle d'Orleans".

— Ох уж мне эта акселерация! — проворчала она. — Куда смотрит его няня? Ему сказки о Балде нужно читать, а не Вольтера!

У Сашиной кровати сидела няня и что-то вязала. Лицо мальчика просветлело.

— Няня, ты расскажешь мне сказку? — спросил он.

— Обязательно, — улыбнулась Арина Родионовна. — Раздевайся и ложись.

Саша моментально скинул одежонку и залез под одеяло.

— Про говорящих собак с Сириуса расскажешь? — просительно протянул он.

Няня нахмурилась:

— Отстань, пожалуйста. Я тебе уже о них рассказывала. Лучше я расскажу про спящую царевну.

— Ну-у, про спящую царевну я уже сто раз слышал! — заканючил Саша. — Расскажи про говорящих собак! Или про летающие глаза!

— Про летающие глаза ты тоже уже слышал, — няня начала сердиться. — Лучше я расскажу про Лукоморье.

— Но бабушка! Я не хочу про Лукоморье! Я хочу про летающие глаза! Или про говорящих собак!

— Будешь капризничать — вообще ничего рассказывать не буду! — Арина Родионовна была явно не в духе. — И не называй меня бабушкой!

Саша натянул одеяло на подбородок, посмотрел на няню и, поняв, что ничего от нее сегодня не добьется, вздохнул:

— Ладно, пусть будет про Лукоморье…

Няня некоторое время смотрела на него, словно собираясь с мыслями, затем подняла голову, полуприкрыла веки и, глядя куда-то вдаль, нараспев начала рассказывать:

— У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… — она вдруг споткнулась, бросила испуганный взгляд на мальчика, тряхнула головой, словно отгоняя рассеянность, и продолжила: — Живет там ученый кот-баюн, который знает много-много сказок и умеет петь песни…

Через несколько минут Саша Пушкин крепко спал.

Проснулся он рано. Неяркое еще солнце пробивалось сквозь густую листву, гоняя по потолку блестящих веселых зайчиков.

Саша тихонько выбрался из-под одеяла, оделся и выглянул за дверь. Где-то внизу скрипнули половицы — наверное, ходила няня, а может быть, отец встал так рано. Попадаться кому-то на глаза Саше почему-то не хотелось — даже няне. Он осторожно прикрыл дверь, подошел к окну и выглянул наружу. Здесь — прямо над окном и чуть слева — из стены торчал старый ржавый железный крюк, неизвестно когда и для каких целей забитый. Если ухватиться за этот крюк и подтянуться, то можно было выбраться на крышу, а оттуда спуститься на задний двор — и попасть в сад. Саша давно уже разведал этот путь и частенько им пользовался, когда не хотелось отпрашиваться у родителей, чтобы пойти погулять. Это был его маленький секрет — когда он хотел побыть один, то запирал дверь изнутри, выбирался через крышу на улицу и долго бродил по соседскому саду, а затем тем же путем возвращался назад. Няня иногда ворчала на него за то, что он не открывает дверь, когда она стучится, но это случалось довольно редко — чаще всего никто ничего не замечал.

Сейчас у мальчика было как раз такое настроение — хотелось побыть одному, но не сидеть взаперти в четырех стенах, а бродить по саду, дышать прохладным утренним воздухом и слушать шелест листьев над головой. Хотелось на волю, на свободу, подальше от серых стен. Он закрыл дверь на крючок, ловко выбрался на крышу, перебрался на другую сторону дома — и вскоре был уже в саду.

В саду было тихо и прохладно — летняя жара еще не очнулась от ночного сна. Саша медленно шел вдоль аллей, вдыхал чистый утренний воздух и любовался солнечными лучами, прорывающимися сквозь густую листву. Ему нравилось здесь — этот сад был единственным местом на земле, которое никогда его не обманывало. Мальчик рос необыкновенно умным и наблюдательным и рано начал замечать ложь, окружавшую его. Порой ему даже казалось, что все, что он видит вокруг — ненастоящее. Как будто он смотрел на бутафорские декорации на сцене театра или на красивую панораму, нарисованную на стене. Он не помнил уже, где — не то прочитал, не то услышал, — фразу о том, что весь мир — театр, но эта фраза как-то сразу запала ему в душу — он вдруг почувствовал, что в ней гораздо больше истины, чем кажется на первый взгляд. Ему все время казалось, что люди, окружающие его, играют друг перед другом какие-то неведомые ему (а может, и им самим?) роли. При этом играют из рук вон плохо — он то и дело чувствовал фальшь. Например, он почему-то был уверен, что родители его очень любят, — но мать всегда старалась быть с ним построже, а отец вообще не замечал. А старая няня, наоборот, его недолюбливала — но при этом всегда улыбалась и старательно играла роль любящей бабушки. Вряд ли он смог бы четко и логично объяснить, как пришел к таким выводам, да и вряд ли даже смог бы сформулировать сами эти выводы — он просто чувствовал, что "что-то здесь не так" — а что именно, понять не мог. Что-то постоянно выпадало из колеи, концы не сходились с концами, и маленькая фальшивая нотка резала слух, нарушая стройную гармоничную картину окружающего мира. Фальшь сквозила в прохладных глазах отца, выглядывала из-за неуклюжих движений матери, пробивалась сквозь хрипловатые старческие нотки няниного голоса. Жесты расходились со словами, слова — с действиями, действия — с логикой. Даже его маленький трехлетний братик Лева, казалось, лишь играет роль его брата — а на самом деле нисколько на брата не похож. Ощущение фальшивости, «ненастоящести» окружающего мира появилось у него уже давно — вначале лишь как слабое мимолетное чувство, которое постепенно усиливалось и укреплялось и в конце концов стало устойчивым фоном всей его жизни. Это ощущение мучило его, неприятно резонировало в душе, заставляло чувствовать себя "не в своей тарелке". Только одна «настоящая» вещь была у него — это стихи. Только стихи говорили ему правду, только в них он видел гармонию, только в них не было фальши. Впрочем, нет, был еще вот этот сад — он тоже был настоящим. Единственное место, которое никогда его не обманывало, не играло никаких ролей и не пыталось притвориться декорацией к дурному спектаклю. Только здесь он чувствовал себя спокойно и умиротворенно — в гармонии с окружающим миром. Только здесь ему было хорошо.