Правила весны - Пётр Капица

Нет отдельных сундучков, отдельной шамовки, все — гарбузовское,

— Девчата, идем в Актеатр… У нас две ложи. Празднуем омоложение «гарбузии».

Девчата удивлены.

— Опять табуном?

Юрка отбрехивается.

— Что ж поделаешь, раз дети — лошади.

В театре лермонтовский «Маскарад». А нам вовсе не хочется скучать. В антракт в фойе не идем. Кому охота толкаться среди расфуфыренной, чинной и важно шагающей публики.

У себя в ложах заводим песню. Остальные ложи косятся, наводят бинокли.

Актеатр не привык к таким вещам. Это считается буйством, распущенностью. Нина запевает — мы подхватываем. Чеби умудряется на месте делать треугольники и многоугольники из своих ног. Поддаем жару ладошами…

Третий сигнал. Утихаем. На нас все еще поблескивают и косятся бинокли. Из ложи краснофлотцев и с галерки улыбаются и машут руками — эти с нами.

Следующий антракт.

К нам примыкает краснофлотская ложа, галерочники и одиночки.

— Идем в фойе, чего тесниться.

В фойе большой шаркающий круг. Над ним смесь духов и сдержанного говора. Блестят плеши, золотые зубы.

Расчищаем центр и затягиваем «молитву Шамиля». Краснофлотец, кровожадно сверкая глазами, зажимает в зубах подвернувшийся огрызок карандаша и легкой походкой выворачивает коленца лезгинки.

Расфранченная публика, возмущенно стрекоча, уплывает.

Все в фойе наше… Песни и пляс до второго звонка.

В последнем антракте — мы завоеватели театра.

Галерка приплыла вниз праздновать победу. На сцене трагедия, у нас комедия. Мы отдыхаем в бурливом весельи, в клокоте смеха. Пусть косятся и брызжут слюной через золоченые зубы соседние ложи.

Первый снег вспененными волнами осыпается на улицы, на дома.

По мастерским радость. Третий год уходит на производственную практику в паровозоремонтный завод. Монтажники — будущие паровозники — заводят на дворе невероятный джаз-банд. Бьют в инструмент, в рельсы, в железные листы и подпевают.

По цехам дрожат трубы вентиляции — литейщики передают:

— Алло. Внимание. Оставляем вас сиротками, сматываемся в главные мастерские… Не забудьте приготовить носовые платки и ведра для слез.

У токарей новые фиолетовые халаты, над халатами цветущие физиономии. Модельщики с «урой» качают мастера. Кузнецы хвастают кожаными передниками.

У второгодников зависть в жадных глазах и вытянутых носах. Они стараются быть равнодушными, а работать не могут, выбегают взглянуть на счастливцев.

Мы — третий год — важничаем. Носы под углом в 45°. Мы настоящие производственники. Наша продукция будет громыхать в дышащих паровозах, громадных составах.

Из токарки вылетает Нина.

— Гром, как хорошо. Ты пойми — с сегодняшнего дня мы уже приносим пользу.

Она хватает меня за руки и кружит по двору.

Снежная пыль взметывается и звенящей сеткой осыпается на стены мастерских.

Здания ремонтного завода расползлись на километр. Мимо них ползут светлые полосы рельс.

Тараторят пневматики. Зудят пилы. Грохают молоты.

— Красота!

Вертится ка одной ноге Тюляляй и имитирует звуки:

— Тум-та-рута-тута-бух! Турарута бух!

В мастерских принимают шумно.

— Э-э… Сосунки явились. Пооботритесь. Сгоните жирок. В литейной, шипя, ползут краны. Квадратами высятся

громадные опоки. Гудят и полыхают жаром вагранки. Топают автоматические трамбовки.

— Во где покуралесим!

— С такими махинами покажем им сосунков. Фабзавучникам-литейщикам отведен большой светлый угол. Обнюхиваемся. Шарим по цехам и где что плохо лежит — тащим в свой угол. Теперь часть часов работы в мастерских и лишь только два теории.

Славно.

Глазеем на настоящую заливку. Краны, визжа от тяжести, осторожно тащат громадные ковши…

По матовому воздуху литейной летают, сорвавшиеся с металла, крупные звезды.

Жерла литников от избытка знойной крови загораются синими огнями. Огоньки, окружив опоку, танцуют победный танец отлитых форм.

— Это все наше. Для нас.

Руки так и чешутся.

— Почему нам с первого же дня не дают работы?

У ребят тверже походка. Серьезней физиономии. Еще бы: через несколько месяцев мы квалифицированные рабочие. Самое почетное звание в мире.

Настроение сверхвоинственное. Нина жмет;

— Надо собрать нам свой кулак. Сотков сколотил братву и заворачивает всем. Они настряпают. Нужно дать по лапам.

У старой редколлегии гора материалов против «бурсы».

— Вот что, товарищи, хватит пассивничать. Нужно группировать вокруг себя ребят. Больше внимания на первый и второй год. Они главная армия. Мы уйдем, им все достанется.

— Предлагаю на первое время каждому навербовать по два человека.

— Есть такое дело.

«Сотковцы» выпустили стенгазету, в ней скучище, длинные статьи— гладкая, никого не трогающая болтовня. Только в одной заметке возмущается «Зрячий», что Домбов опять работает.

Такой противник не страшен.

— Славный ты парень, Гром.

— О, еще бы.

— А Нинка?

— Нинка лучше меня.

— А я как?

Щурится Бахнина, показывая сверкающую полоску зубов.

— Тебя еще как следует не разглядел.

— Ну, а все-таки?

— Ну, что тебе скажешь… С твоими зубами я бы многих слопал.

— Тогда держись… Зубы точу на тебя.

Под лыжами скрипит снег. В белом лыжном костюме Бахнина точно слеплена из легкого снега.

Нина занята в клубе. Завтра выходной день. Утром вместе со спорткружком она прибежит на лыжах.

— Мы едем в яхт-клуб устраивать места. — Бахнина скользит легко, без устали. Широкими взмахами едва настигаю ее.

— Гром, смотри, какая аппетитная гора. Слетим разок, а?

— Темнеет, не стоит. Осталось еще пятнадцать километров, до темноты не добежим.

— Темноты испугался. Я тебя за руку поведу. Сворачивай на гору.

Она взбирается на гору. Швыряет палки вниз. Сгибается, взмахивает руками… и летит стрелой, взметывая снег. Я за ней.

Лететь, так лететь! Пусть пищит в ушах и режет в глазах… Дышать нечем — внизу надышимся.

Бахнина взлетает на большой бугор и, как громадный снежок, тонет в сугробе. Объезжаю, торможу, но не удерживаюсь и лечу вверх тормашками. Лыжи не сорвались. Они делают на ногах невероятные фигуры… Снег набился — за шиворот, в рукава. Тает и жжет под фуфайкой. Бахнина отряхивается. Ее лицо покрыто мелкими капельками, кажется, что она не хохочет, а весело плачет.

— Ну, как? Еще слетим?

— Нет, довольно. Спина и так ноет. К тому же рукавицы посеял.

Роемся в снегу. Нет рукавиц.

— Ладно, едем. На следующий год дюжина вырастет.

Опять под лыжи течет белая тропа. Режем снежную грудь земли. Ветер с воем рвет одежду.

— Сворачивай на залив. Здесь ближе.

На заливе разгулялся ветрище. Буйствует, вертит волнами колкую ледяную пыль. Волосы Бахниной, выбившиеся из-под шапки, густо посолены инеем. Щеки повишневели и стали бархатными.

Ветер не дает ходу. Бьет в грудь, валит с ног. Наперекор ему рвемся вперед. В жилах гудит и пламенеет кровь. На залив медленно сползает синь. Пустая даль уже темна и зловеща.

— Добавь шагу!

— Попробуй усилить ход, когда ветер швыряет из стороны в сторону.

Ночь опускает свои широкие и тяжелые крылья на залив. Снег скрипит тонко и жалобно.

— Хоть бы один огонек. Туда ли мы едем?

— Едем куда приедем. Разве плохо очутиться в неизвестном месте?

— Хорошо, но не сегодня.

Руки как грабли. Их раньше нестерпимо кололо и жгло, а сейчас точно их нет, они не мои. Ударяю по бедрам… нет рук.

— Стой! У меня руки обмерзли.

Бахнина трет их снегом, а они деревянны и добродушны. Она волнуется:

— Чего ты молчал?.. Ну, куда теперь с такими руками?

Трогает лицо, уши.

— Совсем замерз. Давай обменяемся фуфайками… У меня пушистая, теплая, а твоя, как у дачника.

Снимает непослушную, цепляющуюся за подбородок, уши и волосы, фуфайку. Напяливает свою.

Ну, что мне делать с твоими руками? Слушай, Гром…

Она что-то надумала, но смущается и не может договорить. Я машу мертвыми кистями, сосу их как медведь.

— Постой… Стеснения по-боку… У меня под фуфайкой тепло. Давай руки, отогрею.

Бахнина осторожно кладет мои деревяшки на грудь и прижимает.

От холода вздрагивает и смеется.

— Жаль, что темно. Наверное покраснел, как девчонка. Это лучше, кровь прибьет.

Она хлопает по щекам, трет уши.

— Гром в моей власти!

Когда руки отходят и становятся жарче груди, мы делим ее рукавицы по одной на каждого и скользим дальше.

— А куда едем?.. Теперь ничего не поймешь.

— Надо подождать. Пусть посветлеет.

В сугробе у вздыбившейся навесом льдины роем яму, утаптываем и садимся, тесно прижимаясь друг к другу.