Ностальгия по чужбине. Книга первая - Йосеф Шагал

Я вернулась в прихожую, покопалась в сумке, достала из бокового кармашка пластиковую карточку водительских прав и принесла ее раннему немецкому гостю. Юппу Штейнгелю понадобилась какая-та секунда, чтобы окинуть документ цепким, профессиональным взглядом и с улыбкой вернуть его назад.

— Благодарю вас, миссис Спарк, этого вполне достаточно…

Выразительно отодвинув от себя чашку, словно давая понять, что он УЖЕ при исполнении служебных обязанностей, немец положил на колени черный «атташе-кейс», щелкнул золотыми замками и извлек небольшой светло-коричневый пакет. Самый обычный, размером чуть больше стандартного почтового конверта. Пакет был в трех местах просургучен, а в левом углу красовалась фирменная эмблема «Франкфуртер коммерциал банка» — прозрачный сиреневый конус, сквозь который отчетливо проглядывал хищный, остроклювый профиль орла.

— Пожалуйста, миссис Спарк, распишитесь вот здесь, — немец протянул мне бланк квитанции с такой же эмблемой.

Я механически расписалась, а потом посмотрели на пакет. Дрожь внутри не унималась, я вдруг почувствовала, что БОЮСЬ взять его в руки. «А вдруг он пропитан контактным ядом?..» — мелькнула совершенно идиотская мысль.

Юпп Штейнгель был, судя по всему, не только исполнительным клерком, но и неглупым молодым человеком. Ощутив в атмосфере кухни невидимые токи напряжения, он тут же заторопился в обратную дорогу, посетовал на снежные заносы, стремительно нахлобучил свою роскошную бобровую шапку и, пожелав мне с Юджином счастливого нового года, навсегда исчез из нашей жизни.

«Навсегда ли?» — подумала я, закрывая за гостем дверь и возвращаясь на кухню. Пакет с сиреневой эмблемой по-прежнему лежал между двух чашек с недопитом кофе. В тот момент я была, вероятно, самой НЕЛЮБОПЫТНОЙ женщиной на свете. В тот момент мне совсем, ну, ни капельки, не хотелось знать, что принесли в мой дом в этом стандартном пакете…

— Он не заминирован, дорогая.

Как всегда, Юджин понимал мое состояние без слов.

— Мне страшно…

— Чего ты боишься?

— Не знаю… Прочти ты.

— Почему я? — Он пожал плечами. — Письмо адресовано тебе…

— Можешь по такому случаю засунуть свою интеллигентность куда-нибудь поглубже. Я тебе разрешаю…

— Да что с тобой, Вэл?!.. — Юджин встал и, наклонившись, поцеловал меня в шею. — Все в порядке. Я здесь. Вот только поднимусь наверх, приберу в спальной… А ты пока читай, потом все расскажешь… Учти: я не теряю надежду на внезапное наследство. Деньги, как известно, еще никому не мешали…

Позднее я смогла в полной мере оценить его деликатность. Ибо моя первая реакция на прочитанное в этом странном, утреннем послании, так и осталась для меня тайной. А что может быть страшнее и опаснее для налаженной и не обремененной взаимными подозрениями семейной жизни, чем реакция женщины, которая вдруг перестала себя КОНТРОЛИРОВАТЬ…

Мне потребовалось приложить немалое усилие, чтобы не торопиться. Очень долго, шаря явно НЕ В ТЕХ ящиках, я искала ножницы, потом придирчиво вертела в руках пакет, примериваясь с какой стороны его взрезать, в какой-то момент мне показалось, что три сургучные печати лучше на всякий случай сохранить… Потом я начала придумывать место, где лучше припрятать эти печати, чтобы дети ненароком… Короче, прошло не меньше получаса, пока я наконец не вскрыла пакет. Внутри лежало два тонких листа белой бумаги, без монограммы, исписанных крупным, небрежным и на сто процентов мужским почерком:

«Валентина, привет!

Так и вижу твою отвисшую губу и изумление в ненакрашенных очах! Кстати, все эти годы мне очень хотелось увидеть все это не в воображении, а реально. Как я сейчас понимаю, при всех недосказанностях нас с тобой связывало очень много всякого. Слишком много, чтобы можно было обойтись с этим по испытанному методу нашей математички Нэлли Ивановны. Помнишь, как она стирала с доски мои примеры, сопровождая этот акт уничтожения одним словом „Бред!“? С другой стороны, годы идут, а справедливое возмездие, которое я заслужил по всем законам жанра, никак меня не настигает. Мало того, Бог, непонятно за какие подвиги, подарил мне то, о чем может только мечтать мужчина. Краем уха слышал, что и у тебя все в порядке. Чему я несказанно рад. Если можешь, поверь в искренность этой радости. Кто знает, может, и я, и, в особенности, ты, не просто заслужили, а выстрадали это счастье, а?..

Как бы я хотел, Валентина, чтобы ты никогда не получала это письмо, чтобы все плохое, уродливое, страшное, что когда-то нас связывало, так и осталось бы кошмарным сном, недоразумением, роковой несостыковкой обстоятельств… Но если ты читаешь сейчас эти строки, значит, произошло то, что в любом случае должно было произойти. Возможно, тебе будет трудно в это поверить, но, кроме женщины, которая стала для меня всем в жизни и впервые придала ей конкретный смысл, у меня больше никого, кроме тебя, Валентина Васильевна, нет. Стало быть, и с одолжением, о котором сейчас прошу, могу обратиться только к тебе.

Скорее всего, я не должен был этого делать. Поверь, я очень долго размышлял, по какому, собственно, праву хочу нагрузить тебя — наконец-то счастливую, устроенную, семейную, при надежном муже и детях — тяжестью своих проблем. А потом, все-таки, решился. Помнишь „Кошкин дом“? Когда богатая Кошка, после того, как у нее сгорело все, пришла за ночлегом к своим котятам-племянникам, которых сама же, будучи в силе и богатстве, прогнала прочь? И котята ее приняли. Помнишь, что они ей сказали? „Кто сам просился на ночлег, скорей поймет другого…“ Так вот, если есть на всем белом свете человек, который поймет меня, то этим человеком являешься ты, Валентина. Что, впрочем, не дает мне ни малейших оснований порицать тебя в том случае, если ты откажешься выполнить мою просьбу.

А теперь к делу, гражданка Мальцева, как говаривали в приемной одной организации, на которую я имел несчастье проработать часть сознательной жизни.

В том же году, когда ты вышла замуж и обосновалась в Америке, я женился на женщине по имени Ингрид Кристианссен (в чем-то она удивительно на тебя похожа, только датчанка и никакого отношения к НАШИМ делам не имеет), и осел в славном городе Копенгагене. Моя жена богата, да и я сумел кое-что поднакопить для спокойной жизни. Но… Наши с тобой приятели из одного дома на известной площади, с которыми ты имела глупость однажды связаться, в покое меня не оставят. Вопрос только, когда именно сей прискорбный факт будет иметь место быть — завтра, через год или через десять… Я ничего не боюсь, Мальцева. По той причине, что знаешь ты меня достаточно хорошо, тебя не нужно убеждать в том, что это не бравада и не поза. С другой стороны, у меня нет НИКАКОЙ возможности защитить Ингрид в том случае, если они вновь решат взять меня за жабры. Меня не особенно беспокоит собственная смерть. Во-первых, я ее заслужил, а, во-вторых, при столь печальном раскладе Ингрид останется вдовой, а мой ребенок (если я когда-нибудь решусь обзавестись потомством) — безотцовщиной. Неприятно, конечно, но жить можно и даже нужно. Куда больше меня пугает ситуация, при которой они возьмут в оборот Ингрид. С единственной целью воздействовать таким образом на меня, заставить меня сделать то, на что, при обычной ситуации, я никогда не соглашусь. Эта мысль меня убивает. Слишком хорошо зная наших с тобой „товарищей по оружию“, я нисколько не сомневаюсь, что они — в том случае, естественно, если я им ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понадоблюсь — именно так и поступят. Поэтому, собственно, и появилось письмо, которое ты сейчас держишь в руках. Хотел бы я знать, какой сейчас год на твоем календаре! Письмо написано в апреле 1980 года и положено на хранение в банк. По условиям, которые я сам сформулировал, раз в неделю — с настоящего момента и до конца моей жизни — я должен звонить по одному только мне известному номеру телефона и говорить одному только мне известную фразу. Это и есть сигнал спокойствия. В том случае, если по истечении недели эта фраза не прозвучит, банк обязан как можно быстрее отыскать некую госпожу Валентину-Вэл Спарк, или Валентину Васильевну Мальцеву, или… (короче, я был вынужден предусмотреть все возможные перемены в твоей жизни, так что, тебя бы нашли при любых обстоятельствах — я не только щедро и своевременно плачу за это, но и беззаветно верю в прославленную немецкую исполнительность) и передать ей это письмо.

Если ты примешь решение и захочешь мне помочь, ты должна, сразу же по получении письма, сделать следующее:

1. Немедленно позвонить (все телефоны и прочая цифирь — в конце письма) Ингрид. В случае, если тебе ответит она, и ты убедишься, что это действительно так, можешь считать свою миссию завершенной. Поскольку ЖИВАЯ Ингрид у себя дома означает только одно: что меня уже пристрелили и я (с того света, естественно), благодарю тебя за помощь. Как принято говорить в таких случаях, сочтемся в другой жизни, подруга. Еще раз повторяю: это — наиболее благоприятный расклад, на который я могу рассчитывать.