Шансон как необходимый компонент истории Франции - Барт Лоо

Однажды он встретился с Клеманом, и тот предложил ему эти стихи. Легенда гласит, что Ренар расплатился с ним своим зимним пальто. Короче, в одно прекрасное утро Ренар положил текст на музыку, он всегда так делал: днем придумывал к текстам мелодии, а по вечерам исполнял получившиеся песни. Случилось это, вероятно, в первые дни Коммуны.

Между тем Жан-Батист Клеман ринулся в бой вместе с парижскими рабочими и даже написал подходящую к случаю песню La semaine sanglante («Кровавая неделя»), использовав какую-то известную мелодию. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы перенести исполнение этого шедевра, обратите внимание на слова: «Одни предатели и жандармы. / Только их и видишь на улице. / Старики обливаются слезами / Вдовы и сироты. / Париж избавился от своей нищеты». Страшно жаль, что никто ее не поет, да…

Вся слава досталась Le temps des cerises. А все потому, что Клеман добавил к тексту посвящение: мужественной Луизе, медсестре с улицы Фонтене-о-Руа, воскресенье, 28 мая 1871 года. Перед исполнением он рассказал, как эта женщина с риском для жизни ухаживала за ранеными коммунарами. Когда войска прорывали баррикаду, она переходила на следующую. Так она добралась до того места, где оказался Клеман. «Мы знали о ней только, что ее зовут Луиза и она – работница. (…) Но что с ней случилось потом? Осталась она жива или была застрелена правительственными солдатами? И не она ли – безвестная героиня, которой должна быть посвящена самая известная песня из этой книги?»

Его самого похоронили в 1903 году, на Пер-Лашез, при большом стечении народа. Могила, украшенная нарисованными вишенками, находится справа, против стены Коммунаров.

Именно комментарий Клемана (сделанный в 1880 году) превратил слащавую любовную песенку в боевой гимн. Ее ждал оглушительный успех. Одиннадцать записей сделано еще до Первой мировой войны. А к 1945 году число их перевалило за сотню. Тино Росси, Ив Монтан, Мишель Фюген и Большой Базар, Сильви Вартан, Лео Ферре, «Черное желание» и, наконец, Тутс Тильманс, подвергший песенку обработке, после которой она стала напоминать «Марсельезу». Мне больше всего нравятся замечательные интерпретации Марселя Мулуджи, Шарля Трене и Боббеяна Схупена.

Схупен, известный исполнитель народных песен, создатель парка своего имени, чувствуя приближение смерти, записал трогательную версию Le temps des cerises вместе с Гейке Арнарт. Грусть? Любовь? Битва за свободу? Кровь? Да какая разница! Слушайте Боббеяна и танцуйте под его песню.

«Вставай, проклятьем заклейменный!»

Протяжный звук туууууууут, с которым закрываются двери метро, заставляет вспомнить последнюю ноту, сыгранную Схупеном на губной гармошке. Я все еще слышу ее, а поезд уже покинул станцию «Пер-Лашез», еще 23 минуты – и я доберусь до места. Как раз хватит времени на еще один комментарий, связанный с историей Коммуны.

После завершения уличных боев Эжен Потье несколько недель прятался в мансарде, а после, как многие другие, сбежал в Англию. Еще в парижской мансарде он обдумывал события, в которых принимал участие – восстание, революция, реванш, – как вдруг великий призыв потряс его с ног до головы.

«Вставай, проклятьем заклейменный, / Весь мир голодных и рабов» – соскользнуло с кончика его пера на бумагу. «Мы наш, мы новый мир построим, / Кто был ничем, тот станет всем».

Этот гимн до сих пор поют на разных языках, все в тех же, сделанных больше 100 лет назад, переводах.

Мысли о реванше, порожденные казнями рабочих во время Коммуны и собственным участием в битвах французского пролетариата, легли в основу «Интернационала», ставшего гимном угнетенных XX века.

А на самом деле это – стихотворный памфлет, музыку к нему придумывали, подгоняя под текст. Впрочем, это случилось, когда Потье уже не было в живых.

Через год после его смерти, в 1888 году, Пьеру де Гайтеру, руководившему рабочим хором в Райзеле, на севере Франции, прислали текст «Интернационала». Райзель развивался динамично, являя собою пример индустриальной революции во Франции. Так что неудивительно, что социалистическое и коммунистическое движение Франции зародились именно там. В субботу 15 июля 1888 года, около 11 часов вечера, вождь социалистов Жюсте Дело дал Де Гайтеру задание подобрать подходящую мелодию к впечатляющим словам Потье. Скорее всего, Де Гайтер написал музыку за один день, потому что уже в понедельник он показал абсолютно готовую песню, требовавшую лишь небольших поправок. Ровно через неделю его хор впервые исполнил «Интернационал» таким, каким мы знаем его сегодня.

В 1896 году Дело был избран первым в истории мэром-социалистом Райзеля и пригласил в город делегации социалистических партий со всей Европы. Среди гостей был и немец Вильгельм Либкнехт.

Колонна в 20 000 рабочих с красными знаменами, возглавляемая духовым оркестром, прошла через центр города с пением «Интернационала»:

Это есть наш последнийИ решительный бой.С «Интернационалом»Воспрянет род людской.

Пораженные массовым энтузиазмом, гости решили, что такая песня нужна и им. «Интернационал», переведенный на многие языки, стал гимном коммунистов, социалистов и анархистов.

Когда французское рабочее движение разделилось на социалистов и коммунистов, Де Гайтер примкнул к коммунистам. В 1927 году Сталин пригласил его в СССР почетным гостем и назначил ему пенсию. В СССР «Интернационал» в течение многих лет пели как сталинские палачи, так и их жертвы. Пожалуй, «угнетенным людям земли» во Вьетнаме Хо Ши Мина или в Камбодже Пол Пота нелегко было исполнять эту песню, ибо вряд ли они могли посмотреть на ситуацию со стороны.

Коммуна, окровавленная земля которой породила «Интернационал», была лишь коротенькой прелюдией к миллионам жертв, для которых французская песня многие годы звучала горестным сопровождением их жуткой жизни.

Певец протеста Билли Брэг записал песню в английском переводе и даже назвал свой диск «Интернационал». Во Франции можно услышать и другую его версию, в исполнении Розали Дебуа, очень серьезной певицы; голос ее напоминает голос Эдит Пиаф. Тем, кто хочет чего-то совсем нового, можно предложить блюз-интерпретацию Жан-Жака Мильто. Губная гармошка и минимальное сопровождение, разумеется, без слов – просто глоток свежего воздуха. Сравните-ка это со съездом социалистической или коммунистической партии. Или с празднованием Первомая, завершающимся пением «Интернационала».

Мне никогда не забыть литературный фестиваль в Пиру, на нормандском побережье Атлантического океана, где хор ученых, совсем как в старые времена, заставил присутствующих прослушать несколько анархистских гимнов. В заключение программы они начали исполнение «Интернационала». Nobless oblige. И тут, к моему немалому изумлению, в воздух взлетели десятки сжатых кулаков.

«Для нас все так же солнце станет, – раздалось со всех сторон, – Сиять огнем своих лучей!»

Поразительно: стодвадцатилетний «Интернационал» нелегко победить.

Между тем за разговором время пролетело незаметно, мы давно миновали Райзел и приближаемся к Антверпену. Я выхожу на станции «Анвер»[30]. Если хотите посетить Сакре-Кёр, вам надо доехать до Антверпена. А я собрался в Сакре-Кёр.

«Ах, богема, богема»

Рю де Стейнкерк поднимается под неожиданно крутым углом. Но туристов этим не испугаешь. Плотная толпа устремляется вверх. Больше десяти миллионов человек поднимается в год на Монмартрский холм, к базилике Сакре-Кёр – почти столько народу живет в целой Бельгии. Улица кончается, и толпа растекается по площади Святого Петра. Легкий ветерок играет черными как вороново крыло волосами парижанок, а вечно крутящаяся карусель кажется материализовавшейся картинкой из волшебной страны глянцевых почтовых открыток. Стоит повернуть голову, поглядеть на базилику – и открытка готова. Осталось добавить запах горячих вафель, крики детей и стаю жирных, уродливых голубей. Мечта и реальность протягивают друг другу руки. Сияющий Сакре-Кёр высится над нами, словно предлагая жертвам франко-германской войны и Коммуны заключить мир. Не всем нравится сходство церкви с гигантской меренгой. «Пятном на лбу Парижа» называл его Эмиль Золя. И все-таки я хочу подняться наверх не только для того, чтобы полюбоваться панорамой.

Я иду в обход, сперва по улице Ронсар, потом сворачиваю на улицу Мориса Утрилло. Здесь поспокойнее. Лестницы здесь – просто улицы, а не туристский променад. Лестницы – для тех, кто достаточно силен, чтобы подниматься пешком. На верхних ступенях лестницы, по которой я только начал подниматься, я вижу молодую женщину. Старик, поднимающийся рядом со мной, вытаскивает из кармана огромный белый платок – промокнуть пот со лба. Кажется, я его где-то видел. Сразу вспоминается песня Азнавура: «Я расскажу тебе о временах, которых молодежь и знать не может». Вот он выходит на сцену, неторопливо приближается к микрофону. Все это игра, стоит только заметить огонь, горящий в его глазах. Он вытаскивает такой же белоснежный платок, как тот, что вынимал из кармана старик, который уже успел уйти вперед. Потому что я остановился, когда вспомнил песню Азнавура.