Красавица и босс мафии - Лола Беллучи

разум остается начеку, но тело не распознает в худенькой, оборванной девочке никакой опасности. Через две секунды девочка встает, хлопая одной рукой по другой.

— Простите, — запинаясь, произносит она бесчестные слова, а мои люди остаются на месте, выполняя мой приказ, пока я уделяю девочке такое же внимание, какое уделил бы насекомому. Хотя, признаюсь, мне любопытны ее цели.

Интуиция никогда не обманывала меня, и я уверен, что не обманет и сейчас. Подтверждение приходит, когда, заметив, что я не намерен ей отвечать, девочка поднимает руку к одному из двух чемоданов, стоящих теперь рядом с ней, но это не тот, который принесла с собой маленькая воришка. Нет, девочка хватается за ручку моего чемодана, как будто от этого зависит ее жизнь, а я не вмешиваюсь. Я пропускаю ее мимо себя, я позволяю ей тащить черный кожаный чемодан расчетливо медленными шагами, пока и девочка, и чемодан не исчезают за бетонной стеной, ведущей на нижний уровень аэропорта.

Я мысленно провожу инвентаризацию, убеждаясь, что в чемодане нет ничего действительно ценного или срочного, никакой информации или оборудования, и, убедившись в этом, улыбаюсь. Похоже, поездка в Бразилию окажется не такой уж невыносимой, как я думал.

Один человек, которого нужно наказать, и возможный заговор, который нужно раскрыть, это гораздо больше, чем я просил бы уладить в ближайшие несколько дней.

— Не спускай с нее глаз, — говорю я Дарио, не глядя на него. — Я хочу знать каждый ее шаг, на кого она работает и что этот человек думал получить от меня.

— Будет сделано, Дон.

ГЛАВА 8

ГАБРИЭЛЛА МАТОС

— Но как она почувствовала горошину?

— Это сказка, Ракель. Необъяснимые вещи случаются. — Я пытаюсь убедить младшую сестру, что идея о том, что принцесса почувствовала горошину под двумя десятками матрасов, вполне правдоподобна.

— Но это необъяснимо, Габи. Это невозможно! — Ракель закатывает глаза и раздраженно скрещивает руки перед грудью.

— Ты разрушаешь всю магию этой истории.

— В этой истории нет магии, сестра. Начнем с того, что принц был идиотом, — возмущается она, и я, не в силах сдержать себя, откидываю голову назад в громком смехе.

Сидя на единственной кровати в нашей лачуге, Ракель наблюдает за мной, не находя это забавным, но это только потому, что сестренка думает, что я смеюсь над ней, а это не так. Просто иногда ее гениальность, которую невозможно переварить, слишком сильна, чтобы относиться к ней серьезно.

Старое, обшарпанное деревянное чудовище, на котором я полусижу, вмещает только одного лежащего ребенка, но я втиснулась на край, чтобы рассказать сказку, которую сестра просила послушать перед сном. Теперь вся кровать содрогается от смеха.

Знойная жара раннего вечера здесь еще сильнее, ведь у нас нет окон. Запах сырого дерева, напоминающий о вчерашней буре, тоже не лучший из запахов, но то, что сестра дома, несмотря на то, насколько ужасна крыша над головой, дает мне право смеяться, по крайней мере сегодня.

Смех, однако, сменяется глубоким вдохновением, когда я вспоминаю, что позволило мне рассказывать сказки Ракель при свете зажженной лампы.

Спустя два дня после моего прискорбного участия — и я говорю об этом в любом смысле этого слова — в схеме обмена чемоданами, воспоминания и ощущения продолжают мучить меня, как будто я все еще стою под летним солнцем Рио на тротуаре в зоне прилета Международного аэропорта.

Как же это абсурдно! Что я все еще испытываю те же ощущения? Что я все еще могу вдыхать те же запахи? Что у меня на языке все те же вкусовые ощущения, что мое дыхание продолжает витать в воздухе каждый раз, когда я позволяю себе это, что за моими закрытыми глазами образ того человека формируется так же четко, как свежевымытое оконное стекло?

Даже страх, который я испытала, когда мне сказали, что я ошиблась сумкой, не сравнится с ощущением надвигающейся опасности, которое отказывается покидать меня каждый раз, когда я думаю об этом человеке. Это сумасшедшая смесь, правда.

Одновременно с тем, что я чувствую себя в ловушке страха перед тем, что он может сделать со мной, если снова найдет меня, я также теряюсь в ощущениях, пробужденных его поразительным запахом, который прилип к стенкам моего носа, и решаю, что, возможно, никогда не будет прекрасным временем, чтобы он ушел.

Как нелепо, что я не могу избежать этого странного чувства опасности? Этого предчувствия, что в любой момент в дверь моего дома ворвется полиция и уведет меня отсюда в наручниках или случится что-то похуже? Может быть, начальство пожалеет, что отпустило меня целым и невредимым, несмотря на неправильную сумку?

Я качаю головой из стороны в сторону, отгоняя эти мысли, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ожидания, гудящие в моих венах, как электрические провода под напряжением. Я открываю глаза, Ракель даже не заметила моей рассеянности, она продолжает рассказывать обо всех недостатках только что услышанной сказки, а я уже перестала слушать.

— А та королева? — Спрашивает моя сестра, качая головой. — Мать принца была больше похожа на ведьму, чем на кого-либо другого. А гуси?! Двадцать матрасов из гусиного пера? Серьезно? Сколько маленьких зверушек должно было умереть, чтобы глупый принц нашел скучную принцессу?

— А сколько тебе лет? Одиннадцать или сто одиннадцать? Неужели ты не можешь просто порадоваться сказке, как большинство девочек твоего возраста?

— Сказок не существует, Габи, — заявляет она, и я открываю рот, чтобы возразить ей, но не решаюсь.

Как жестоко было бы так поступить? Это было бы несправедливо, очень несправедливо по отношению к моей сестре. Если у вас нет ожиданий, их нельзя нарушить. Я всегда считала, что это лучший способ справиться с их отсутствием, видя в этом силу, а не слабость.

— Но это не значит, что мы не можем с ними повеселиться, — возражаю я, вместо того чтобы возразить. Ракель морщит нос, молча не соглашаясь. — Тебе же нравятся фильмы Диснея.

— Потому что они красочные, принцы не такие идиоты, а рисунки красивые, — добавляет она. — Как у тебя.

Я закатываю глаза, но, доказывая, что она верит в то, что говорит, Ракель протягивает руку и достает на перевернутой банке, которая служит ей прикроватной тумбочкой, приветственный рисунок, который она заставила меня сделать две ночи назад, после того как я забрала ее из больницы.

Сестра смотрит на цветы, нацарапанные карандашом на куске салфетки, как будто смотрит на самую ценную картину в мире, и мое сердце в редкий момент подпрыгивает в груди от волнения. Его движения почти всегда дают мне понять,