Остров Укенор - Анна Удьярова

расстреляет нас, как загнанных на опушку лис в старинной охоте. Но делать нечего. Так всё устроено здесь. И пока есть немного времени, я могу сказать вам, что вы не обязаны это терпеть. Вы можете делать, что хотите. Понимаете? Но что же вы, пойдёте на убой, как стадо? Сколько стоят ваши жизни? Неужели не больше, чем моё тщеславие?

Первый лейтенант Эо усмехается, отбирает у капитана подзорную трубу, идёт на нос и направляет её в сторону вражеского флагмана.

Капитан Форин. Ну что же вы, в самом деле, что же…

Матросы безмолвствуют.

Письма из Комнаты

Письмо второе (немного обгорело внизу справа)

Я как Робинзон, только у меня нет этой спасительной уверенности в силе человеческого разума. Я не могу разделить листок на «хорошо» и «худо», чтобы тут же не запутаться. Я не испытываю радости созидания, покорения, приручения. Так что я скорее как Пятница – в тот момент, когда он спрашивает, почему всемогущий Бог заносчивого чужака допускает зло. И не получает ответа.

Хотя зарубки мне очень пригодились бы – жаль, что я не начал отмечать дни, хотя бы по своим ощущениям. Сначала время стояло мутным аквариумом с мёртвыми рыбками: было ясно, что за ним никто не присматривает, но почему и как долго – этого я понять не мог.

Теперь я научился делить время на мои привычные утро-день-вечер. Только ночь остаётся за скобками: она наступает сама по себе. Когда я сажусь на тахту и закрываю глаза. Когда спотыкаюсь о торчащую дощечку старого паркета – всегда одну и ту же – и падаю на пол, а темнота падает сверху.

Чтобы наступило утро, нужно встать и идти. Свет здесь не даётся просто так, как пропитание птичкам в подлунном мире. Здесь нужно ткать и прясть, чтобы просто ходить по кругу. Как и всегда, впрочем: ткать и прясть время, обматываться им и поджигать. Чтобы оно каждый раз вместе с тобой сгорало без остатка. Ёлочка, гори!

Чем бы поджечь время?

Поднести руку к свече.

Кассета номер 2037.

Почему бы и нет?

Звук видеокассеты в магнитофоне.

Защитник шёл по мостовой Тар-Кахола. Светило солнце, пели птицы. Деревья тихой аллеи стояли именинниками, как в последние дигеты весны. Ласточки передавали приветы всем-всем-всем.

Астиан Ум-Тенебри улыбался. Помахивал ясеневой тростью в такт шагов.

Титры: «Когда ты защитил свой мир, можно и улыбаться. Можно прохаживаться по его переулкам, воровать улыбки прохожих, смотреть на солнце в калейдоскоп весенних дней. И думать, что вполне заслужил это».

Вдруг раздался тихий, но отчётливый и полный отчаяния крик. «Не хочу!» – кричал кто-то. «Не хочу, нехочунехочунехочу!» Астиан огляделся и увидел на пороге одного из домов мальчишку, вцепившегося в дверь, и женщину, которая безуспешно пыталась вытянуть его на улицу.

– Могу я помочь вам? – вежливо спросил Астиан.

Женщина, сразу приняв предложение на свой счёт, сокрушённо покачала головой:

– Нет, видите, бесполезно. Целыми днями сидит один в комнате, перебирает какие-то камни. Ну как можно, когда на улице такая погода.

Титры: «Не все довольны твоим творением. Не все радуются солнцу и ласточкам. (Предупреждение: не задавайся, Защитник!)».

Астиан взглядом попросил у женщины разрешения поговорить с мальчиком. Она кивнула, утирая слёзы.

Защитник присел на корточки.

Титры: «Он где-то читал об этом, но вообще-то он просто не знал, с чего начать».

– Привет. Меня зовут Астиан. Почему ты не хочешь идти на улицу?

Мальчик перестал кричать, нахмурился, но ничего не ответил.

– Я волшебник, я могу сделать всё, что ты скажешь, – серьёзно и тихо произнёс Астиан.

Титры: «Он был готов на всё, поскольку убедить этого мальчишку сказать хоть слово вдруг стало самым важным делом в мире».

Мальчик молчал. Он уже не цеплялся за дверь, но рука его была так же сжата, как будто он пытался ухватить что-то невидимое.

– Я на самом деле могу всё, – ещё тише сказал Астиан.

Яркие тени вытянулись, расчерчивая пространство мостовой и по-южному белой стены дома.

Титры: «На этом поле не осталось других игроков».

Астиан ждал, опустив глаза.

Титры: «Вы слышали, как идут солнечные часы? На самом деле, очень громко».

Наконец мальчишка улыбнулся. Чуть-чуть, словно треснула тонкая белая скорлупа и крошечный птенец любопытства готов был вывалиться в мир.

– Я ничего здесь не хочу, – тихо и упрямо сказал мальчишка.

Титры: «Солнечные часы тикали всё громче, набирая ход, разгоняясь…»

От дома к мостовой вела садовая дорожка. Влажная от утренней росы, с крупными терракотовыми песчинками. Мальчишка разглядывал её почти вечность.

В солнечных лучах искрилась раздавленная раковина улитки. В чашечках осколков – перламутровая слизь.

Титры: «Совсем недавно шевелила рожками. Кто-то наступил на неё: садовник или, может, почтальон. Едва слышный хруст. Слишком резко переместилась она в двухмерный мир. Прекрасная, неоспоримая смерть».

– Я хочу, чтобы эта улитка ожила, – сказал мальчишка, поднимая взгляд с дорожки.

Титры: «Самое время отступить, бежать как можно дальше. Бежать, Астиан, слышишь? Поиграл немного и хватит».

Астиан вздохнул и пробормотал:

– Улиточный бог, проходящий мимо,

недоглядел, не учёл, не вывел,

не завязал себе, видимо,

узелок на память…

Титры: «Безответственный, безответственный бог! Особенно потому, что его, на самом деле, не существовало. Значит, следовало его выдумать».

Астиан закрыл глаза. Долго-долго ничего не говорил. Мальчик не уходил, но часто поглядывал на странного взрослого, который всерьёз собирался оживлять улитку.

Титры: «Была зима. Снег ложился белыми бинтами на раны земли, стыдил своей белизной пожелтевшие больничные стены. Дело было в больнице, да. Старой, прекрасной в своей искренности: оставь надежду, не кричи, не зови никого, приёмные часы закончились, врач в отпуске. Он лежал в коридоре около реанимации, и мимо постоянно кого-то несли. Иногда он развлекался тем, что пытался угадать, кого несли оттуда: живого или мёртвого.

Она была жива. Но это было делом поправимым: её пронесли мимо и положили умирать в палату подальше. Когда он смог вставать, он ходил по коридору и услышал, как она звала кого-то – но не было понятно, кого. Старая, как земля под снегом.

Он садился рядом и слушал, поскольку делать всё равно было нечего. И начал понимать: она просила нарядить ёлку и зажечь огоньки. Конечно, это был предсмертный бред. Возможно, она вспоминала своё детство. Теперь-то огоньки ей были ни к чему: она была слепой.

На следующий день его выписали, несмотря на то, что он до сих пор ходил, покачиваясь от слабости. Место нужно было для других неизлечимых. Да и он сам с радостью уплёлся, пообещав себе никогда сюда не возвращаться.

И в тот же вечер нарушил обещание, притащившись в приёмные часы с еловой веткой, обмотанной дешёвой гирляндой. Он включил гирлянду в её палате, несмотря на ухмылку медсестры (что-то вроде: «Безумец помогает безумной в её безумии – как мило»). Впрочем, она даже не стала напоминать, что старуха слепа. И на том спасибо.

У этой истории мог бы быть конец в духе рождественских рассказов: