Праздник подсолнухов - Иори Фудзивара

Она покачала головой:

– Нет. Мне всегда больше нравилось оценивать чужие работы. Думаю, у меня и таланта-то нет. Наверное, такая ученица никому не нужна?

– Наверное, не нужна.

– Ну да…

– Но только по другой причине, – продолжил я. Она слушала раскрыв рот. – Не место девушке, желающей казаться лучше, чем она есть, в «студии дураков». Ты вот вставила в рот сигарету, а на самом деле не куришь, так? Выходит, целая сигарета пропала даром. У вас в Кансае что, так принято?

– Как вы догадались, что я из Кансая?

– По выговору.

Она некоторое время смотрела на меня, затем перевела взгляд на сигарету в моих пальцах, улыбнулась и мягко произнесла:

– У вас еще остались сигареты? Можно мне?

В ответ на странную просьбу я молча протянул ей пачку. Она вытащила все оставшиеся сигареты. Пять штук. Сломала фильтры у основания. Снова беззаботно улыбнулась и внезапно засунула все пять штук разом в рот. Ее челюсть задвигалась, – похоже, она жевала. Я в изумлении уставился на нее, но тут же опомнился и воскликнул:

– Не будь дурой!

Все с той же улыбкой она достала из кармана белоснежный носовой платок и поймала в него вывалившийся изо рта слюнявый ком табака. Мокрая коричневая масса ярко темнела на фоне белой ткани. Спокойным движением она положила платок на газон, затем взяла паяльную лампу и направила на него огонь. В мгновение ока тонкую ткань охватило пламя. Несколько секунд она горела. Серый дым поднимался, бледнел и таял в весенних облаках. Выжженный след на газоне все еще дымился, когда она взглянула на меня и снова улыбнулась:

– Мне нравится казаться лучше, чем я есть. Всего лишь пустить в глаза побольше дыма от нескольких сигарет. Я ведь тоже изрядная дура?

– Это точно. – Некоторое время я, разинув рот, глядел на нее и наконец только и смог вымолвить: – Ну ты даешь!..

Это была Эйко.

Она стала координатором нашего кружка. Координатора традиционно назначали из новичков. Председатель, парень на год старше меня, и я, его зам, единодушно остановили выбор на ее кандидатуре. Среди двадцати новых членов кружка ее выделяло особое рвение. Думаю, мы не ошиблись. Работа у координатора не сахар. Закупка принадлежностей для рисования, обсуждение бюджета с органами школьного самоуправления, выезды в лагерь и участие в Дне культуры, школьные выставки, расписание конкурсов. Все это мы свалили на Эйко, и для новичка она справлялась очень неплохо.

Мы стали по многу времени проводить вместе. Она часто звала меня в кафе посоветоваться по рабочим вопросам. В те годы в кофейнях часто звучали «Овации» Наоми Тиаки[14] и «Подсолнуховая тропка» Cherish.[15] Темы наших разговоров нередко выходили далеко за пределы деятельности студии. О чем мы говорили? Беседы наши были нескончаемы, словно морская вода. Раньше со мной такого не бывало. До того момента у меня не было близких друзей. Масляная живопись – это очень личное занятие. Я любил рисовать и не думал, что какое-то другое времяпрепровождение может приносить такое же удовольствие. Я вовсе не был общительным и даже заместителем председателя кружка стал только из-за той премии на бьеннале «Новый век». И тут вдруг у меня появилось другое занятие. Словно со стороны я смотрел на себя и не узнавал: неужели это я принимаю такие отношения, пусть и с некоторым смущением, но как нечто совершенно естественное?

Конечно, мы много говорили об искусстве. Помню, однажды она спросила меня, кто мой любимый художник. Дело было осенью, шел второй год обучения. Я только что получил очередной приз на выставке. Особый приз жюри. На картине сотого размера маслом была изображена дверь. При помощи паяльной лампы я состарил лист жести размером во весь холст, обработал его, покрыл краской, закрепил при помощи петель на фанере. В результате получилась двухслойная композиция. Картина, по сути представлявшая собой дверь, называлась «Выход». Сейчас использованием металла в живописи никого не удивишь, но тогда мою технику посчитали в высшей степени оригинальной и поставили высокую оценку. Вероятно, вопрос Эйко был вызван именно той странной работой.

Мы, как обычно, сидели в кафе. На кабельном канале Фэй-Фэй исполняла «Мидосудзи в дожде».[16]

– Кунинг,[17] Джексон Поллок,[18] Аршил Горки.[19] Ну и пожалуй, Куниёси Ясуо,[20] – ответил я.

Она рассмеялась:

– Странная компания. Троица абстрактных экспрессионистов, и лишь у Куниёси мы видим самостоятельный стиль, хотя и в его творчестве позднего периода проявляются абстракционистские нотки. Только ведь все они американские художники. Горки родом из Армении, Куниёси – японец, но и они занялись живописью в Америке.

Она частенько вот так меня удивляла. Ну ладно, допустим, Кунинга и Поллока знает всякий, кто так или иначе связан с живописью. Но Горки известен немногим, да еще такие глубокие познания о Куниёси. Японский эмигрант Куниёси – один из двух японских художников, в первой половине двадцатого века получивших признание за рубежом раньше, чем у себя на родине. Второй – Цугухару Фудзита.[21] Даже Юдзо Саэки[22] сначала не был признан в Японии.

– Хм, хоть ты и плохо рисуешь, – сказал я, – зато отлично разбираешься в истории искусств. А какие художники нравятся тебе?

– Постимпрессионисты, – ответила она мягко, похоже ничуть не обидевшись, – Сезанн, Ван Гог, Гоген. Больше всего Ван Гог. Любовь к импрессионистам, как правило, вызывает усмешку: какой примитив, уровень среднего японца с самыми заурядными познаниями в искусстве. И все же… тебе не нравится Ван Гог?

– Я этого не говорил. По-моему, он гений. Только как увязать его личные чудачества с творчеством? В любом случае живопись – всего лишь вопрос личных пристрастий. Это как если бы ты заказала в китайском ресторане жареную лапшу, а я рис. Кстати, в абстрактном экспрессионизме мне нравится только ранний период – переход от предметного изобразительного искусства к абстрактному.

– Забавное сравнение с рестораном, – прыснула она, – но в целом я, кажется, поняла. Кстати, в твоих работах много общего с ранним периодом абстрактного экспрессионизма.

– Что, например?

– Боюсь показаться самоуверенной, но, несмотря на откровенную предметность твоих картин, в них много абстракционизма. Взять хотя бы «Выход». Мы видим конкретную идею, безумно оригинальную и в то же время словно находящуюся на грани предметности и абстракции. Я часто задумываюсь о том, где лежит эта черта, за которой предметная живопись переходит в абстрактную… – Она склонила голову набок.

– Нигде, – ответил я и пояснил: – Вот, например, – я поднял кофейную чашку, – если изобразить чашку как она есть, это будет предметная живопись. Попробуем поднести чашку ближе. Теперь мы видим только две окружности – ободок чашки и кофе. Если их нарисовать, то будет лишь две линии и цвет. Такое изображение можно истолковать и как предметное, и как абстрактное. А теперь посмотрим на кофе с максимально близкого расстояния: перед нами однотонное поле коричневого цвета. Если мы изобразим эту монотонность так, как видим, нас назовут абстракционистами. Хотя на самом деле есть художники, пишущие одним цветом, – тот же Рейнхардт,[23] например. Я вовсе не любитель такой манеры и все же могу допустить, что любая из его работ – это всего лишь взгляд на кофе с определенного ракурса. Целое и часть. Мотив, цвет и форма. На мой взгляд, вся разница лишь в степени их выраженности. Не удивлюсь, если критики раскопают корни фовизма[24] или кубизма в истории искусств и истолкуют все более сложными терминами. Я же могу объяснить это только таким образом.

– Своеобразно, – промолвила она, – но гораздо понятнее, чем суждения критиков.

– Обывательский взгляд. Я ведь простой обыватель.

Она снова засмеялась:

– В последнее время тебя чаще называют молодым дарованием.

В те годы меня действительно зачастую награждали этим «званием» самые разные представители художественных кругов. После выставки, где «Выход» получил премию за оригинальную технику, обо мне снова написали многие художественные журналы и газеты. Но я-то знал, что обязан пристальным интересом всего лишь своему возрасту, генерировавшему такие причудливые картины.

– Неловко говорить об этом, но твои произведения очень самобытны. Смелая композиция, дерзкая техника, а в результате – удивительная тонкость и изящество. И еще – наверно, это прозвучит странно – в них сквозит какая-то ностальгическая улыбка. Они будто ночная тишина, наступившая в комнате после того, как подросток пробормотал во сне какое-то странное слово.

Немного подумав, я произнес:

– Послушай, Хатама, а знаешь ли ты, в чем разница между гением и обывателем?