Праздник подсолнухов - Иори Фудзивара

Не знаю, что тут произошло, но это было за гранью моего понимания. Ущерба, кроме сломанной двери, нет – уже хорошо. Я снова прилег. В разрушенный дверной проем веял слабый утренний ветерок. Вернуть дверь на место вряд ли удастся. Любой столяр, будь он хоть ровесник эпохи Тайсё,[13] попытается втюхать мне алюминиевую дверь. Пока неплохо бы прикрыть вход фанерой. Мысль об этом внезапно навеяла воспоминание из давнего прошлого. Фанера… Лежа на спине и уставившись в потолок, я вспоминал ее запах. Едва уловимый запах дерева, не исчезающий даже после обработки. Шершавая фактура под пальцами. Как давно это было! В те далекие годы шероховатая поверхность и запах древесины сопровождали меня постоянно. Почти ежедневно я имел с нею дело.

Новый порыв ветра принес аромат прошлого.

Старшие классы. Апрель. В разгаре весенние каникулы, но я ежедневно прихожу в школу, в студию. В свободные от уроков рисования часы студия служит местом для занятий художественного кружка.

В тот день я, как обычно, готовил основу. Полуденное солнце стояло высоко в небе. Студия располагалась в отдельном корпусе, по соседству с библиотекой. Никого из ребят не было, только из глубины школьного двора доносились громкие возгласы – там тренировалась бейсбольная команда. Я работал в одиночестве. Разложил фанеру на ароматной траве газона. Четыре листа сотого размера. На каждом листе горкой выложил белые холмики – порошковые цинковые белила. Залил их лаком. Клейкая коричневая субстанция медленно стекала по белилам, словно патока по сахарному песку, переливаясь и играя в весеннем солнце. Аккуратно разровнял полученную массу шпателем.

В те годы материалом для основы всегда служила фанера. Главное удобство заключалось в размере ее листов: нужен шестидесятый размер – берешь примерно две трети листа, сотый – соединяешь лист и еще треть пятисантиметровой деревянной планкой. Место стыка листов и текстуру древесины загрунтовываешь пастой. Белой пастой из смеси цинковых белил и лака. Это был мой собственный метод. Такая основа нравилась мне гораздо больше холста. Во-первых, использовать холст было непозволительной роскошью. В те годы я рисовал по картине в неделю, причем всегда не меньше шестидесятого размера. Даже для взрослого художника использование холста при таких объемах было бы транжирством, что уж говорить о школьнике.

После полудня четыре листа были готовы. Прислонив к стене корпуса новенькие основы, на подготовку которых ушло три дня, я залюбовался. Прозрачный свет лился сбоку и ослеплял, отражаясь от белой поверхности. Мне нравилась сладковатая смесь запахов свежеокрашенной фанеры и лака. Долгожданный запах красок. Аромат льняного масла. Момент предвкушения.

Наконец я уложил один из листов горизонтально и залил его поверхность маслом. Принес из студии паяльную лампу. Зажег огонь, прибавил мощности и направил пламя на плохо горящее масло. Когда оно выгорело, вздувшиеся от температуры пузыри полопались, оставив похожие на лунные кратеры следы. Я сровнял неровности шпателем, нанес новый слой пасты, и так раз за разом. Меня частенько можно было застать за этим занятием. Вероятно, увлеченность этим процессом также была одной из причин моего пристрастия к фанере.

Я работал, сидя на корточках, когда над головой раздался голос. Такой же прозрачный, как струившийся с неба свет.

– Вы из художественного кружка?

Не поднимая головы, я кивнул.

– А что вы делаете?

На этот раз я поднял глаза. На фоне солнца темнел тоненький девичий силуэт. Я снова опустил взгляд, не выдержав слишком яркого света.

– Готовлю основу.

– Довольно необычный способ. С поджиганием!

– Да и материал тоже.

– Я думала, обычно используют краску или готовую основу.

Я снова поднял взгляд. Ни один нормальный человек, если только он сам не увлекается масляной живописью, не знает, как делается основа. Я заслонился ладонью от яркого света, силуэт шевельнулся. Затем опустился рядом со мной с какой-то отчаянной решимостью. Вытянул джинсовые ноги на газоне и превратился в незнакомую девочку. Она сидела и рассматривала мои руки. Снова берясь за шпатель, я сказал:

– Иногда таким образом удается добиться более интересного эффекта. Опять же, экономия. Денег-то нет. – Тут я снова взглянул на нее. – А ты, кстати, кто такая?

– Новенькая. Хочу записаться в художественный кружок.

– Хм, и откуда такое смелое желание?

– Смелое? Чтобы записаться в ваш кружок, надо пройти конкурс?

– Не в этом дело. Просто здесь главное – выносливость. Мы тут вкалываем – будь здоров.

– Но ваша студия знаменита на всю округу. Ваши ученики постоянно занимают первые места на конкурсах живописи среди школьников.

Я снова взглянул на нее. Удивительная осведомленность. Гуманитарные кружки, как правило, гораздо менее популярны, чем, скажем, бейсбольные или футбольные секции. Однако наша студия возвышалась над ними подобно Гулливеру. Многие из наших ребят готовились поступать на худграф или в институт искусств. При этом по другим предметам их успеваемость оставляла желать лучшего. А все потому, что физическая подготовка здесь требовалась посерьезнее, чем в спортивных секциях. Перед выставками мы часто засиживались допоздна. Проходившие с вечерним обходом дежурные учителя устали с нами ругаться и давно махнули рукой. Единственным достоинством студии, наверное, была царящая здесь демократичная атмосфера.

– Может, отказаться, пока не поздно? – Я посчитал своим долгом предупредить ее. – Со стороны мы, возможно, и выглядим активистами, но на деле все по-другому. Вообще-то в школе нас называют разгильдяями. У нас дурная слава: «студия дураков», «кружок отстающих»… Если тебя и это не смущает, то милости просим.

Выражение ее лица изменилось. Еще бы! Первым, кого она встретила, оказался странный старшеклассник. Все разочарование мгновенно отразилось на ее лице. Наконец она нерешительно спросила:

– А…

– Что?

– А Дзюндзи Акияма тоже здесь учится?

– Похоже на то. – Я вытащил пачку «Хайлайта» и закурил. Протянул ей сигарету. – Будешь?

Она поглядела на меня, словно ребенок на мумию в музее, и тут же, набравшись решимости, с улыбкой взяла сигарету. Я немного удивился, когда она протянула руку за моей дешевой зажигалкой и, вставив в рот сигарету, подожгла ее. В первый раз, что ли? Вид у нее был чудной. Она не затягивалась. Мы стояли рядом, но в дышащем солнцем апрельском воздухе плыл дымок только одной сигареты – моей. Некоторое время я молча наблюдал. Все это время она не отрываясь смотрела на фанерные листы и вдруг, словно опомнившись, спросила:

– Вы, наверно, и есть Акияма… Или нет? Вы ведь Акияма, правда?

– Да, но откуда ты знаешь мое имя? – Я взглянул на нее. Внезапно мне показалось, что у меня на глазах распустился бутон, – именно такое ощущение оставила ее неожиданно засиявшая улыбка.

– Бьеннале «Новый век», – сказала она, – там прошлой осенью я увидела ваши работы. Это было в Уэно.

– Хм, вид у тебя сейчас такой, словно перед тобой привидение.

– Но подумайте сами, разве это не удивительно?! Передо мной стоит человек, создавший те самые шедевры! – словно протестуя, воскликнула она. Только сейчас я заметил в ее речи легкий кансайский говорок. – Ваши картины мне так понравились, что я решила записаться в эту школу и в ваш кружок.

– Извини, конечно, но ты будто с луны свалилась. Двадцать-тридцать процентов работ на конкурсе занимают призовые места.

– Да, но премия за лучший дебют всего одна. Я читала о вас в газете.

Вот это да! Вот так новенькая! Она имела в виду диптих сотого размера, получивший премию за лучший дебют на осеннем бьеннале «Новый век» – одном из крупнейших конкурсов, проводимых раз в два года. Осенний бьеннале «Новый век» включал независимую выставку и выставку новых произведений. Премию получили мои натюрморты «Рояль-1» и «Рояль-2». В посвященной этому событию статье действительно много говорилось и обо мне. Автор решил взглянуть на творчество через призму внутреннего мира пятнадцатилетнего подростка.

Словно оправдываясь, она добавила:

– Те картины были сделаны так же. Вот я и вспомнила.

Точно. Готовя основу для тех работ, я залил ноты фортепьянного концерта Моцарта белилами и паяльной лампой выжег дырочки на месте нотных знаков. Поверх этого грунта я изобразил комнату с заброшенным роялем. В результате часть нот, просвечивая сквозь краски, смутно угадывалась, создавая причудливый эффект.

– Ты когда-нибудь пробовала писать маслом?

Она покачала головой:

– Нет. Мне всегда больше нравилось оценивать чужие работы. Думаю, у меня и таланта-то нет. Наверное, такая ученица никому не нужна?

– Наверное, не нужна.

– Ну да…

– Но только по другой причине, – продолжил я. Она слушала раскрыв рот. – Не место девушке, желающей казаться лучше, чем она есть, в «студии дураков». Ты вот вставила в рот сигарету, а на самом деле не куришь, так? Выходит, целая сигарета пропала даром. У вас в Кансае что, так принято?