Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена - Теа Ранно

одеяло, лицо прикрыто синим шарфом. Рассматривая себя в оконное стекло, я думаю, что, если тот тип с золотыми зубами решит сдать меня немцам, ему достаточно будет сказать: «Это парень в синем шарфе, который уже два дня катается по кольцевой линии трамвая». И меня схватят. Тогда из предосторожности я снимаю шарф, кладу его в складки одеяла и сажусь сверху.

— Бадольо объявил войну Германии, — кричит мальчик с газетой в руках.

— Это уже не новость, — говорит кондуктор.

Я такого не помню.

— Неправда, — возражает мужчина, фуражка почти закрывает ему глаза. — Муссолини еще не побежден.

— А как же Республика Сало[30]?

— Это марионеточное правительство, его заказал Гитлер, и он им управляет. Муссолини больше ничего не стоит, он пустое место!

— Да, но союзные войска сейчас в Салерно… По-вашему, чем все закончится?

Никто не отвечает.

«Будет плохо», — думаю я. Все закончится гражданской войной, как сказал дядя Чезаре, когда пришел к нам с курицей, выменянной на две пачки сигарет.

Трамвай пустеет, я достаю из-за пазухи последний кусок чириолы и принимаюсь за него. Контролер тоже ест. Водитель часто прикладывает к губам флягу с водой.

Когда мы останавливаемся на светофоре недалеко от базилики Санта-Мария-Маджоре, я поднимаю глаза и вижу освещенные окна. Мужчины в форме и женщины в элегантных нарядах чокаются бокалами. Кажется, в их жизни нет никакой войны. Они смеются, их рты широко раскрыты, в руках — бокалы и сигареты.

Я продолжаю смотреть на дом, пока он не скрывается за поворотом. Перед глазами у меня стоят сверкающие люстры. Мы на Виа делла Реджинелла экономим свет: в каждой комнате у нас по лампочке, и если ты зажигаешь одну, то не зажигаешь другие. Богатство позволяет жить в красоте и роскоши, дарит тепло, украшения, хрусталь, картины на стенах, тебе прислуживают за столом, убирают дома, ты всегда сыт. А бедные мерзнут, голодают, и в их жизни нет красоты.

Вечереет, трамвай пустеет, люди запирают двери, бездомные прячутся под мостами, у церквей или в подъездах. Я смотрю вверх и вижу черное-черное небо. Ни одной звезды.

Слово «звезда» напоминает мне о католическом Рождестве. Я с католиками дружу. Говорят, что они нас ненавидят, потому что мы распяли Иисуса Христа и обречены на вечный позор, но так думают не все. И к тому же, когда идешь по улице, никто не знает, что ты еврей, это же на лбу у тебя не написано, и документы не просят, когда продаешь подтяжки, кошельки и всякую мелочь. В Италии, к счастью, евреев не обязали носить на рукаве желтую звезду[31].

На Рождество я хожу на Торре-Арджентина, встаю рядом с театром, раскрываю зонтик, раскладываю под ним открытки с вертепом, ангелами, звездой, заснеженными горами и кричу: «Пять открыток за лиру! Покупайте открытки!» И люди покупают. Иногда я продаю открыток на целых двадцать лир и возвращаюсь домой счастливый: я и заработал, и развлекся — провел несколько часов среди красивых людей. Гетто навевает на меня тоску, поэтому при первой же возможности я сбегаю оттуда. Мне тоскливо от черной бедности, от голода, от того, что мы, евреи, должны жить как попрошайки, ведь нам запретили иметь благородные профессии. Те, кто учились, бывшие преподаватели, доктора, инженеры, главы фирм, теперь выкручиваются как могут и работают старьевщиками и уличными торговцами…

В депо я встречаю Марио. Он принес котелок с едой. Времени у него мало, только спросить, как у меня дела.

Как у меня дела? Я думаю о маме, и у меня разрывается сердце. Но я молчу. Я пожимаю плечами — вот мой ответ.

— Давай, ешь, — говорит Марио.

Я опускаю голову.

— Накройся хорошенько, не то продрогнешь.

Котелок горячий. Внутри — спагетти с сыром и черным перцем.

Я думаю о маме и ем спагетти вперемешку со слезами, не замечая их.

Глава 10

Снова день, и трамвай полон. Мужчина с папкой в руке и профессорскими очками говорит, что евреев с Виа делла Лунгара перевезли на станцию Тибуртина и загоняют в длинный поезд, идущий в Германию. Мамы в этом поезде нет, я уверен. Через несколько дней мы увидимся. И станем жить-поживать, как раньше, потому что самое главное — быть вместе. Остальное приложится.

Как мне ее не хватает… Не хватает даже ее молчания, хотя раньше мне было от него не по себе, потому что я болтун, а она взвешивает слова.

Кто-то говорит, что немцы все еще ищут евреев, что они поймали далеко не всех, что Гитлер страшно злится на итальянцев за объявление войны Германии и что нужны тысячи евреев, чтобы успокоить его гнев. Чтоб он провалился!

Трамвай битком. Люди наседают, пихаются локтями. Делать нечего, сегодня понедельник, и те, у кого есть работа, должны на нее успеть.

Я прислоняю голову к стеклу и гляжу на улицу. Сегодня 18 октября, на станции Тибуртина стоит поезд, полный евреев, никто не может к нему подойти и посмотреть… Паршивые времена! Я хотел бы перепрыгнуть эти два-три года и оказаться в мирном будущем, где никто не зовет тебя грязным жидом, а мама держит на руках одного из детей Бетты, которая к тому времени уже выйдет замуж.

Вдруг в общем шуме я слышу:

— Мануэ, это правда ты?

Я оборачиваюсь и вижу Давиде, он тоже живет на Виа делла Реджинелла. Он смотрит на меня как на привидение.

— Что ты здесь делаешь? — шепчет он. — Твой отец тебя оплакивает, думает, что ты погиб. Или что тебя схватили немцы вместе с мамой.

— Его не поймали?

— Нет.

— А моих братьев и сестер?

— Нет.

Камень на моем сердце полегчал.

— Где они?

— В Борго, в доме твоей тетки. Пойдем скорее! — Он берет меня за руку и тащит к выходу.

Я поворачиваюсь к кондуктору, тот довольно мне улыбается. Наверное, он и остальные переживали за меня, думали, что я остался без семьи, один на всем белом свете. Но на самом деле у меня есть семья, и это главное.

— Спасибо, — говорю я ему. — Спасибо вам всем.

— Будь здоров, — отвечает он.

Давиде проталкивает меня к выходу, и вот я уже на улице. Одеяло и шарф остались на сиденье, аккуратно сложенные, шарф внутри одеяла. Я забыл сказать кондуктору, чтобы он отдал их Марио, но Давиде хотел поскорее выйти из трамвая и отправить меня к отцу.

Уже потом я узнаю, что тип с золотыми зубами действительно оказался шпионом СС и что он донес на меня.

Сестра Давиде, которая тем утром осталась в