Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена - Теа Ранно

— Вы уверены, что мама на станции Тибуртина?

Бетта смотрит на папу, потом на меня.

— Да, — говорит он, — никто не может подойти к этому поезду… Немцы убили троих, те пытались сбежать. Они стреляют во всех, кто приблизится.

Слезы все текут по папиному лицу. Мало что осталось от строгого мужчины, который наводил страх одним взглядом. То, что мама в руках немцев, — для него настоящая трагедия. А вот я не собираюсь сдаваться, мама не хотела бы этого. Она бы сказала, что надо действовать, искать выход, а не плакать. Вот почему я говорю:

— Даже если ее отвезут в Германию, не значит, что она не вернется. Нет, она обязательно вернется. Ее увезут убираться в домах богатеев, понимаешь, ей будет еще лучше, чем нам. Конечно, тяжело порознь, но ведь это не навечно! — Я говорю так, в первую очередь чтобы убедить себя самого. Но это не просто слова, я правда верю, что, как только закончится война, мама появится дома, красивая и улыбающаяся, готовая отчитать нас за ссоры и беспорядок в комнате. Нужно просто потерпеть.

— Как только война закончится, мама вернется, спорим?

Бетта соглашается. Папа запрокидывает голову и смотрит в потолок, словно там написано наше будущее.

Мы с сестрой обмениваемся взглядами. Нам не нужно других знаков: мы понимаем, что с этого момента только мы вдвоем отвечаем за всю семью.

Тетя зовет нас обедать. Ей удалось достать картошку, сыр и высохший хлеб, и она делает котлеты. Почти праздничная еда. Но застолье наше совсем непохоже на праздник. Нас двенадцать человек, и никто не разговаривает. Слышен только стук вилок по тарелкам. Молчание слишком тяжело и невыносимо, особенно потому, что папа ничего не ест. Он развалился на стуле и смотрит в пустоту перед собой, забыв обо всем.

Тогда дядя принимается рассказывать, что случилось в те два дня, которые я провел в трамвае. Но у меня словно уши залили воском. Дядя говорит что-то, тетя добавляет, но я их не слышу. Они, как рыбы в аквариуме, открывают и закрывают рот. Мыслями я на станции Тибуртина. Я хорошо ее знаю, там я тоже продаю сувениры солдатам. Скоро я туда отправлюсь, не может быть, что немцы стреляют по всем, кто приблизится. К тому же я знаю секретный путь, напрямую ведущий к платформам, минуя главный вход. Я поскорее поем и пойду, я не доверяю тому, что говорят другие, а хочу своими глазами увидеть поезд, который поедет в Германию.

Вот такие мысли крутятся у меня в голове, когда раздается стук. Кровь стынет у нас в жилах. Дядя жестом велит нам молчать и подходит к двери.

— Кто там?

— Клаудио.

Клаудио — его брат, тоже католик. В этом доме мы в безопасности. Немцы не придут выбивать двери квартир едва ли не в самом Ватикане.

Он сообщает нам новость, которую мы предпочли бы не знать: поезд с евреями выехал в Германию.

Глава 12

В Борго, в доме тети, мы остаемся еще три дня, потом возвращаемся на Виа делла Реджинелла. Что нам там делать? В гетто немцы больше не приезжали. Одна женщина мне даже сказала, что сейчас это самое безопасное место в Риме.

Наш дом без мамы — словно тело без души. Не хватает ее голоса, звуков машинки «Зингер», ее фигуры у окна, пока она ждет папу, запаха приготовленной ею еды. Да, мы не одни, в соседних комнатах живут дяди и тети и их дети, но каждая семья все равно собирается вокруг родителей. А мамы нет. Папы тоже как будто нет. С тех пор как мама исчезла, он все дни напролет плачет и не может ничего делать. Он словно больше не находит причин жить. Словно потерял заряд, который заставлял его вставать в три часа ночи, умываться, одеваться, выходить, возвращаться на обед и уходить снова, покупать сувениры, чтобы потом перепродавать их немцам. Он сидит на кровати, смотрит в никуда, словно седьмой ребенок в нашей семье, за которым Бетте приходится приглядывать. Кто мог предположить, что с ним такое случится? Мы всегда его боялись, потому что он строгий человек с железной волей, способный одолеть даже тех, кто больше его в два раза.

Жизнь продолжается, но на прежнюю она похожа только с виду. Бетта заняла место мамы, и я понял, что, если я не начну работать, мы умрем с голоду. Поэтому я беру мешок, закидываю его за плечи и снова хожу от дома к дому, выкрикивая: «Старьевщик!»

Рим наводнен озлобленными немцами и сбитыми с толку итальянцами. После 8 сентября Бадольо из Апулии объявил Рим «открытым городом». Это значит, что союзникам позволят зайти без боя. Аттилио мне объяснил, что, если в городе много исторических памятников, красот и произведений искусства, было бы кощунством (он так и сказал — «кощунством») разрушить его бомбами и пушками. Но американцы не согласились считать Рим «открытым», потому что в день заключения мирного договора немцы заняли город. Так что всем оказалось не до исторических красот, произведений искусства и памятников. Рим стал полем битвы, американцы бросают на него бомбы, немцы на земле стреляют, устраивают облавы и могут арестовать тебя без всякой на то причины. Но есть и люди из Сопротивления, особенно те, что из Куадраро, саботируют действия немцев, закладывают бомбы и стараются осложнить жизнь оккупантам.

Через неделю в гетто я встретил Аттилио. Когда я его увидел, то не мог поверить своим глазам. Я крепко его обнял и первый раз с того утра, когда увезли маму, почувствовал что-то хорошее. Я спросил, все ли в его семье спаслись. Он сказал, что да: утром 16-го, когда его мама вышла на балкон повесить белье, она увидела, как приближаются отряды СС, и кинулась будить мужа и детей. Они убежали по крышам и спрятались в монастыре. «Но мы там недолго пробыли. Жизнь в монастыре нам не подходит».

С мешком за плечами я иду по дороге:

— Синьоры, это старьевщик… Покупаю старые вещи, синьоры…

Когда окна открываются и меня подзывают, я улыбаюсь во весь рот.

Улыбке я обязан своим успехом. Я это понял, заметив за собой то же: как только я вижу грустное лицо, то убегаю, потому что у каждого свои печали и я не могу больше плакать. Вот почему все ищут веселое лицо, симпатичную улыбку человека, который хочет жить. Женщины зовут меня, я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая