Из Магадана с любовью - Владимир Данилушкин

— Что же вы так? Надо было нас выпроводить, — ворчал Петропалыч. — Не хорошо. Устроили ночлежку. Выпроводил бы и все. Сегодня же рабочий день.

— Прекрасно успеете. Позавтракаете, и помчимся. Прямо на службу. Мне, кстати, тоже в город. Не волнуйтесь, сосед подбросит с ветерком. — Помолчал и в ответ на недоуменный взгляд Петропалыча добавил: — Она уже уехала.

Петропалыч что-то пробурчал, но сдержался и даже просветлел:

— Я вот мужиков спрашивал вчера, а сейчас тебя напрямую хочу спросить, не женишься отчего?

— И мудрить нечего. Женщину не найду. Подходящую по нраву.

— Хорошую? Да разве плохие есть? Что-то не встречал.

— Есть. Жена моя бывшая. До денег больно падкая. Что получил — все до копейки отдай. Личной наличности не имей. До нитки мужика обобрать. Не за тебя, а за зарплату твою выходят. Порассказать, не поверите…

— Семья — один котел… Ну ладно, а хорошая тогда, по-твоему, какая?

— А как ваша Валентина.

Петропалыч тихонько, в трубочку, посмеялся, будто бы шуточка такая. У меня от сердца отлегло. Умиротворенный, ехал в машине и даже закрыл глаза, а когда прижало к борту на повороте, вспомнил вчерашний день и исчезновение Валентины. Где она была ночью? А где Олег?

Через час волнение за чужого человека притупилось, устал жечь сердце. В конце концов, страдания и сострадания могут подождать. Я же устраиваюсь на работу. Впервые за много дней сел за стол — заполнить документы. Руки и спина тихо ныли от радости, вспоминая забытую позу. Перебирая свой жизненный путь, удивился, сколько сменил работ. Летун настоящий, подумалось без самоосуждения. Приятный день: хоть какая-то определенность. И в курилку пошел — совсем иной, чем прежде. Встретил лаборанта Коку, который так своеобразно накормил колбасой сметливую псину. Мое намерение собирать смешные случаи достало и его. Это дело лучше воспринимается народом, чем сочинение стихов.

— Слушай, снимали на заводе токаря, передовика, я еще на телестудии работал. Свет поставили, от которого, знаешь, кое-кто в обморок падает. А режиссерша Галя, такая модница. Платье на ней театральное, с глубоким вырезом. Токарь точит, оператор снимает, а она принимает позы. Вдруг от резца отрывается раскаленная стружка и прямо в вырез, в ложбинку между ее прелестями. Галя орет от боли, токарь станок стопорит, вспоминает, где у него аптечка. Ну, нашатырь понюхать дали. Очухалась, да как ударится в слезы: муж не поверит, что это не любовник поранил. Токарь говорит, справку вам дам. А кто сказал, что любовник не может быть токарем? А слесаря-сантехники вообще идеальные ловеласы. А недавно снимал одного такого для газеты, экспонометр к лицу подношу, замеряю свет. А он: уберите свою штуку, я и так сознаюсь, что выпивши.

Коку прерывает Оля или Нина, одна из двух девушек машбюро, вместе оленина. У них подломился провод от электрической пишущей машинки, а Петропалыч куда-то отлучился. Я с удовольствием нашел обрыв, зачистил, соединил, заработало. Тут же меня отловила завхоз: чем дымить, лучше бы лужу от дороги отвели, хоть болотные сапоги надевай.

Взял я лом, решил по льду наметить русло ручейка. Во все стороны полетели белые холодные осколки. Потянулась тонкая белая веревочка трещины, наполняясь водой. Минут за десять довел до конца свою раз-метку, и струечка побежала за наше здание, а там метров через пятьдесят речка Магаданка. Я вернулся к большой грязной луже перед фасадом и стал пробивать по своей разметке русло шириной со штык лопаты. Спустя несколько минут подошел Петропалыч. Похвалил за провод, он бы сделал так же, но позже. Мы подолбили ломом, порубали лед лопатой, и вдруг я заметил, что нитяное русло ручейка стало чуточку шире на всю длину. Вода сочилась по льду, протачивая в нем себе русло. Я радуюсь особой, долгой радостью, более сильной, чем раньше мне доставляла красивая стихотворная строка.

Петропалыч наклонился над ручейком, какой-то смущенный, наверное, ему никогда не приходило в голову сделать такую разметку, существенно облегчающую задачу. Он стал ниже, казался тщедушным, потому что выскочил без пальто и шапки. Ветер трепал редкие волосики, выдавливал влагу из глаз.

— Уеду в командировку, тебя оставлю по ремонтной части.

Все-таки это были счастливые дни: оформляешься, обвыкаешь, встречая доброжелательность, предупредительность и другие прекрасные человеческие качества, которые обычно проявляют по отношению к новичку, будто к ребенку. Это уж потом начнут жучить. Вот и с Тамарой. Беззастенчиво пользуюсь ее долготерпением и двужильностью.

— Я не типичная женщина, — шепчет она проникновенно, как на сеансе гипноза. Мы на кухне вдвоем, Володя, более чем счастливый, умотал в командировку, дети без него присмирели и уснули раньше обычного. На всякий случай: вдруг папа привезет подарки. Тамара обожает тишину, но пугается ее, не любит и праздности. — Ну и правильно сделал. Все деньги не заработаешь. А без любимого дела погибель.

— Какое же у тебя любимое дело?

— Я женщина. Мне другое нужно. Вся жизнь в детях да муже. Вон он, какой неугомонный. Ну и хорошо, что не мямля, я не люблю. А решительность сама по себе не бывает. Без поддержки женщины…

Апрель в Магадане — хороший месяц: ясный, солнечный, кажется, через несколько дней начнут распускаться деревья, но не тут-то было: туманы, сумрак, снегопады вплоть до второй половины месяца — мая. На новичка это нагоняет тоску. Тамара уловила мое настроение и не хочет его сбить. Я благодарен ей, и вдруг приходит озорное озарение:

— Вообще-то еще маракую, может быть, уйду с рыбаками.

— Верно-верно. Пока холостой, надо перебеситься. Молодежь нынче вялая пошла. Без порыва. Мой вон из дому в четырнадцать лет уехал в город, а я за ним, культпросвет окончила. Помотались — на троих хватит…

Нет, не стану я забивать ей голову своими несчастьями, тем более что дело стронулось с мертвой точки. Нужно дождаться жену, пусть они подружатся. А главное, вовремя сделать разметку ломом, вода сама проточит. Против лома нет приема. Мне становится тепло и умилительно от собственной мудрости.

За весь день записал один лишь анекдот. Кока рассказывал, а ему какой-то преподаватель, отдыхавший на местном курорте. Поселок Талая — восемьсот метров над уровнем моря, и сопками укрыт, потому там нет ветра и многие приспособились загорать на лыжах. Несколько градусов мороза, а солнце все равно жарит. И вот идут однажды по лыжне, солнце скрылось за облаками, похолодало, даже снежок на загорелые спины сеется. И тут один остряк находит выраженьице: «Цыганский загар». А что — неплохо. Народные истоки, кстати, прослеживаются. Поговорка про март, когда цыган продал, лошадь, нет, шубу.

Когда вернулся из командировки Петропалыч, я его не узнал. Где же свежесть лица, доброжелательность и готовность отозваться на шутку?

— Что такое? Интоксикация?

— Или синдром. Одно из двух. В деревню мне надо. Там тоже пьют, а пьяных нет. Если усталость, она не страшна. Работа крестьянская всю хворь и дурь выгоняет потогоном. Запоминай. Или записывай сразу. Как разменять однокомнатную квартиру. Это муж спрашивает. А она: нечего разменивать, коль не нравится, выметайся. Давно надо было тебе подать на расширение — как фронтовику. Другие вон получают, а ты все ждешь. Чего ждать-то, под лежачий камень вода не течет. Ну, нравится моя байка? А сейчас животики надорвешь. Приходит он и говорит: мы с Валентиной давно любим друг друга. Будто я отец и у меня дочь на выданье. Представляешь? А я, веришь или нет, погоди, говорю, на минутку отлучусь, приспичило по малой нужде. Так уматно вышло, животики надорвешь.

Я отвел взгляд от его лица, потому что у него сильно дергался глаз. Листы бумаги, изрисованные нервными движениями карандаша, один за другим сминались в плотный комок и летели в корзину. Это были не обычные его схемы, а рисунки! Легко узнаваемый портрет Мазепы!

— Я ж, представь себе, никогда из-за женщины не подрался. Молодой был — не время, война, теперь смешно было бы, — он рассмеялся, как от щекотки. — Ну что же мне, говорю, благословить вас, что ли? С иконой? Он аж зажмурился. Испугался, думал, шарахну чем-нибудь. А сразу не долбанул, значит, может хуже быть. И значительно, если я так спокойно говорю, значит затаился. Может быть, у меня именное огнестрельное оружие. Кто этих фронтовиков поймет.

Он и раньше не любил выставлять себя в хорошем свете, напускал на себя черный лак. Иной выпьет — бахвалится, а этот норовит гадость рассказать про себя. Может быть из-за пронесенной сквозь всю жизнь застенчивости или даже некрофилии? Возможно, здесь целая система наведения тумана? Сыграл под дурачка, вроде как легче. Дурачку не больно, ему всегда смешно, бьют — смешно, руку отрубят, умирает от хохота. Но сейчас он всерьез. Что ему делать?

— С Валентиной потолковать. Наверняка этот заяц-летяга трепался…