Воинский эшелон (повесть) - Альберт Анатольевич Лиханов

на себя. Где-то встанут поезда, Будут крыть нас диспетчеры. Имею ли я право на все это? Ведь я — всего лишь комсорг. Кто знает, решился ли бы на это сам начальник эшелона? В конце концов есть пожарники, чтобы тушить пожары. А если бы сейчас шел не наш эшелон? Может, не стоит? Время еще есть. Микросекунды…

Вот она, никелированая ручка стоп-крана, привязанная проволочкой со свинцовой пломбой.

Дернуть?

Дернуть! Ведь я — комсорг. И на меня, на мою спину смотрят ребята.

Я дергаю ручку на себя. Она не поддается. Надо посильнее. Я снова дергаю ручку. Поезд будто встряхивает. Шипит сжатый воздух. Скрипят колеса.

Я мчусь в тамбур, и мальчишки, стриженные под нулевку, расступаются, пропуская меня. Я первым прыгаю на землю. И слышу, как за мной разом глухо стучат о землю сотни ботинок. У меня вырывается какойто хриплый крик. Оказывается, я крикнул: «За мной!»

Я бегу к огню. И за мной бегут мои ребята. Мои комсомольцы. Новобранцы. Как будто я не прилагаю никаких усилий, а лечу по воздуху. Странная сила несет меня впереди. Перед нами полыхает огромное здание, Огни плящут в глазах, и на мгновение я представляю, как шел в атаку отец…

Так же полыхало пламя перед глазами. И необъяснимая волна несла вперед. А в руках был автомат, извергающий смерть. А ва спиной — мой излатанный «сидор», Только впереди отца бежал еще командир, и отец, наверное, старался обогнать его… Потому что знал, что делать.

Сейчас командиром я. И мои солдаты не обгоняют меня. Потому что не знают, что делать.

У меня на плечах гимнастерка, а на груди всякие значки. Я был уже солдатом, но сейчас все это ни при чем. Солдатский опыт мне не нужен сейчас. Сейчас требуется другое. Другой опыт. А у меня его нет. Я бегу первым, я иду за командира, и я, как мои ребята, не знаю, что должен я сделать сейчас…

Считанные шаги остались до огня. Я с ходу останавливаюсь. —

Это горит ферма. Слышно, как внутри мычат коровы.

— Первый взво-од! —ору я.

—Открыть ворота!

— Второй взвод! Поливать крыши соседних домов!

Рядом мечутся женщины. Видно, они только что прибежали. Внутри хлева дикий, страшный рев.

Я подбегаю к воротам и тяну за железное кольцо. Ворота не открываются. Откуда-то вылетают наши парни с ломом в руках и долбят засов.

Щепки черными осколками отлетают в сторону. А над головой палит жар, гудит тугой огонь.

Ворота дернулись, наконец. Открылись. Из черноты хлева на свет вырвались обезумевшие коровы,

— Береги-ись! — крикнул кто-то не своим голосом, и мы еле отскочили с дороги. Коровы тяжело дышали, загнанные огнем и жаром.

Кто-то больно толкнул меня в плечо, пробежал в скотный двор. Я узнал Занина.

— Занин, назад! — заорал я. — Но он уже исчез в страшной темноте, мерцающей всполохами огня.

Я кинулся вслед за ним. На ферме нечем дышать. Клубы дыма валили от крыши вниз. Сквозь них пробивалось пламя. Кое-где доски уже прогорели и осыпались вниз кровавыми головешками. Не дай бог, упадет такая на голову. Пригибаясь вниз, где было побольше воздуха, я побежал вперед, вдоль двора. За мной пыхтел еще кто-то. Я обернулся. Это был Ефим. Я махнул ему рукой, чтобы он вернулся, но Фима смотрел на меня так, будто видел первый раз. Спорить было некогда. Я пошел вперед. Дышать было совсем уже нечем, и тут из клуба дыма вынырнул Занин. Занин сунул теленка нам, исчез и тотчас притащил еще одного.

— Все! — выдохнул он. Мы рванули к выходу. За спиной что-то с треском жахнуло — наверное, обвалилась часть крыши.

На улице какая-то бабка схватила наших телят и, причитая, повела их в сторону. Никитин в одной майке командовал шеренгой ребят, которые передавали друг другу ведра с водой. Конец этой очереди был на крышах крайних изб — ребята поливали их, чтобы они не загорелись от пламени и искр.

Занин и Фима тут же пристроились к колонне Я подошел к Никитину. Он стоял рядом с растерянным мужчиной в калошах на босу ногу.

— Вот ему говорите спасибо, — сказал Никитин‚ кивнув на меня. — А железной дороге за простой штраф платите.

— Кто это? — спросил я Никитина.

— Предколхоза. Все на свете проспал…

Он не договорил. Крыша над фермой рухнула в кирпичную коробку, и оттуда, словно из вулкана, поднялся гигантский столб красных искр.

— Ну все, — сказал Никитин, — кончаем.

Откуда-то вынырнул вездесущий Зиновьев.

— Объявляйте отбой и посадку.

Парни построились по взводам и устало пошли к поезду. Паровоз попыхивал и сыпал в темноте редкими искрами. От фермы до насыпи шло рыхлое картофельное поле. Идти было трудно, ноги вязли в земле.

Черт, как мы промчались через поле за какието секунды, ни разу не передохнув?

Смешно, наверное, выглядело наше войско. Ребята шли — кто в чем. Кто в рубашке, кто в телогрейке, а кто и совсем голышом, еле брюки успел натянуть. Все измазанные сажей, потные, в грязных ботинках. Шли, изредка переговариваясь, еще не оправившись от ночной побудки и самой настоящей тревоги, шли, оглядываясь на сгоревшую ферму, на колхозное стадо, которое, сбившись на лугу, пощипывало траву. Не верилось даже, что все это правда, что все это на самом деле…

Едва поезд тронулся, ко мне пришел Никитин. Он был уже умыт и в своей щегольской форме. Поймав мой взгляд, он сказал, будто оправдываясь:

— Нарочно не надел, чтобы не попортить…

Это он про форму. А еще про что?

— Объявил бы я тебе, Дима, благодарность, да что толку в этом. Мы с тобой здесь не благодарности друг другу говорить посажены…

Он зажег потухшую сигарету. Помолчал. Разгладил свои морщины на лбу.

— Нет, говорят, худа без добра. Давай-ка по вагонам пройдем, на ребят поглядим.

Мы идем по вагонам, от купе к купе, и мне почему-то вспоминается фильм о Чапае. Там он после боя тоже ходил к солдатам. Узнать, кого нет. Увидеть, кто жив. И сказать им доброе слово…

Парни отмываются от сажи, латают дыры в прогоревших рубашках. И все говорят о пожаре.