Воинский эшелон (повесть) - Альберт Анатольевич Лиханов

Я знаю, среди них — всякие. Одних пнули, как меня, но они не посмели связаться с этими. Другие — просто добрые души, и они вступятся, коли дело дойдет до драки, обязательно вступятся. Ведь я в их глазах такой же зеленый новобранец, как и они.

Как знать, конечно, что бы сказали члены бюро, утверждавшие меня комсоргом, за эту авантюру. В общем-то, конечно, не совсем педагогично. И уж, бесспорно, не этично. И, наверное, так нельзя. Но я не мог иначе, честное слово. Потому что я комсорг.

Сзади грохотали сапоги, слышалось прерывистое, взволнованное дыхание и редкие шутки.

— Слушай, — шепчет сзади мой тезка, — а может, не надо? Может, у них нож есть или шило?

Я оборачиваюсь к нему. Подмигиваю. Не бойся, мол.

— Ну, парень, —хлопает меня Димка, — в случае чего, не робей.

На улице добровольные помощники и болельщики показывают в сторону, надо отойти от барака, от окон, где сидит начальство. Двое становятся «на отас», вроде часовых. |

Зеленоглазый стоит в зеленой шотландке, скинув телогрейку. Я иду к нему навстречу.

— Ну, гнида! — шепчет он, и я вижу, как взлетает его кованый ботинок. Он метит прямо в живот, чуть пониже. Я уворачиваюсь.

— Ого, — говорю я громко,—а ты порядочная скотина, оказывается.

Нервно переминается кольцо вокруг нас. Краем глаза я вижу, как друг зеленоглазого заходит мне за спину.

— Ну, ну! — говорю я и отхожу назад. Мне надо скинуть телогрейку, она мешает.

То, что я отхожу, их воодушевляет. Зеленоглазый подходит ближе. Он готов разорвать меня, я вижу это по глазам.

Я быстро, одним движением, скидываю телогрейку. Ее подхватывают на лету, и я слышу общий вздох. Зеленоглазый на минуту останавливается. Все видят мою гимнастерку и значки на ней. Конечно, не все могут разглядеть, что первый разряд по самбо, а не по шахматам, но зеленоглазый разглядел уже и это, И его друг тоже, Они готовы проклясть ту минуту, когда задели меня, но сейчас уже поздно. Сейчас им обоим будет плохо, и они чувствуют это.

— Ну что ж ты стал, зеленоглазый, — говорю я ему, и кто-то смеется из круга. — А ну, иди сюда, — говорю я ему и ставлю пошире ноги. Зеленоглазый топчется на месте. Он ждет, когда приближусь я, чтоб удобнее ударить своим сапогом.

— Или ты испугался? — завожу я его. — А, я забыл, ты храбрый. Сейчас мы проверим твою храбрость.

Я нарочно поворачиваюсь спиной к тому, второму. Я слышу шаги, это мчится ко мне второй. Сейчас он должен двинуть меня сзади. Внимание! Я вижу руку дружка зеленоглазого с камнем, ух ты, гад! Хоп! Я провожу прием. Обыкновенненько, стандартный приемчик. Рука с камнем разжимается, и он крутится в воздухе раз, другой, я играю на публику, да простит меня бюро. Я хочу запугать зеленоглазого, чтобы он забыл свои наглые замашки. Я делаю его дружку колесо — раз, другой… Я швыряю его на землю, падаю и провожу болевой прием.

— Ха-а-а! — раздается истошный вопль. Уж не перегнул ли? Я смотрю на парня, который валяется на земле. Ничего, оживет.

Толпа хохочет. Она уже вся за меня. Она жаждет зрелища самого главного. Она ждет, когда я ухлопаю этого зеленоглазого.

Я подхожу к нему ближе. Он выше меня нз голову. И шире в плечах. И, наверное, если он врежет мне по челюсти, я упаду и долго не встану. Но я не дам ему ударить меня. Я подхожу к нему все ближе, и нервы не выдерживают у зеленоглазого. Он бросается на меня.

Но, черт возьми, я должен его проучить. Бросок — и не злой и страшный зеленоглазый, а безвольный мешок с костями валяется подо мной. Я перекорежил его, как проволоку. У него по щекам ползут грязные слезы.

— Ну, будешь еще, будешь? — спрашиваю я, как когда-то в детстве.

Я смеюсь над зеленоглазым, и кольцо парней весело смеется над ним и над его дружком.

Ни к селу ни к городу в голову приходят слова: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым».

Мне подают телогрейку. Сзади лопочет Димка:

— Молоток, паря!

Я хлопаю его по плечу. Из барака вылетают военкоматовский капитан и Саблин. Не выдержали все-таки.

— На поверку станови-и-ись! — кричит Саблин.

Парни, торопясь, неумело, переговариваясь и пересмеиваясь, строятся в шеренгу. Димка торопит меня: «Айда!». Зеленоглазый, прихрамывая, становится вместе со всеми. За ним плетется его дружок.

Из барака выходит Никитин и с ним все офицеры. Я подхожу к ним, и строй во все глаза таращится на меня. После переклички Никитин говорит удивительно громовым голосом:

— Представляю вам комсорга эшелона Дмитрия Серегина.

Я стою рядом, в телогрейке. Парни смотрят на меня.

Ну вот, познакомились. А Борис, наверное, сказал бы, хмурясь:

— Что-то новенькое в комсомольской работе.

МИХАИЛ БАЛАЛАЙКИН И ДРУГИЕ

Мы отбываем в девятнадцать ноль-ноль, говоря военным языком. А пока Никитин разрешил три часа быть свободными. Прежде чем принять такое рискованное решение, мы сидели в нашем фанерном закутке и долго спорили. Розовощекий Иваницкий был категорически против.

— Что вы,— размахивал он пухленькой ладошкой, — побегут в гастроном, напьются, потом за них отвечай!

Саблин безмятежно улыбался и отшучивался:

— А-а, что там, пусть выпьют в последний раз!

Я сказал, что если этого только бояться, тогда всех надо веревочкой к офицерам привязать. И в самом деле, все могло случиться, что тут и говорить. Может кто-нибудь и напиться, да, но ради одного разве можно не верить всем?

Никитин хмуро молчал, то разглаживая свои три черные морщинки, то делая их еще чернее. Потом он хлопнул рыжей, в веснушках, ручищей по хилой конторке и сказал:

— Отпустим. Предупредим и отпустим. Проверим, что за народ.

Барак ожил, закопошился, замельтешили стриженые головы и серые телогрейки. Кто помчался звонить по телефону, а кто к трамвайной остановке, чтоб успеть еще разок показаться дома, переполошить всех и вернуться тут же обратно. Но половина осталась. Кому ехать до дому далеко, не успеть обернуться. Будто из-под земли выросли чьи-то девчонки, мамаши, деды…

Я пошел в опустевший барак.

Из самого темного