Воинский эшелон (повесть) - Альберт Анатольевич Лиханов

а Александров прикрывает нас техникой. Сзади неожиданно ударили пушки, и по ту сторону озера взлетели комья земли. Александров обернулся к нам и махал взводным, видно, мы нарушали график, задерживая атаку.

Сережа Филатов, наш лейтенант, стоял перед нами в одних трусах, а мы понуро глядели в землю.

Лицо у Сережи полыхало от горячего румянца, он смотрел на нас побелевшими глазами, а мы еле шевелились, изнемогая от усталости.

— Смир-р-но! — крикнул неожиданно Сережа, и мы встали кто в чем был, кто в одном сапоге, кто уже без гимнастерки.

— Вы что же,—спросил он неожиданно тихо. — Это игрушки? Мы в атаке! Трусите, что не переплыть!

Он говорил так, что мороз пробирал по коже. Он умел говорить, наш комвзвода, ему бы не лейтенантом быть, а марксизм читать.

— Что же, — спрашивал Сережа, — трусите? Значит, наш взвод —из трусливых щенков? — И вдруг кончил: — Кто трусит-пусть остается. Комсомольцы, вперед!

Это прозвучало совсем неожиданно и для меня, и для всех. Потом только, соображая, что произошло, я вспомнил, что во взводе у нас только трое или четверо были не комсомольцами, а поэтому команда Сережи, в общем-то, была бессмысленна, с таким же успехом мог сказать: Взвод, вперед. Но он сказал именно так — комсомольцы, вперед — и я шагнул вперед.

Я шагнул не один, со мной шагнул весь взвод. Но я шагнул, глядя на Сережу, нашего Данко-лейтенанта, на озеро, длиной метров в пятьсот, совсем забыв, что большее, на что я способен—четыреста метров на значок «Готов к труду и обороне», да и то в бассейне, где, проплыв двадцать пять метров, можно подержаться за какую-нибудь висюльку или просто за доску; шагнул, думая лишь о том, что я тоже комсомолец, хоть и принятый оптом, и не могу, не имею никакого права ни на какие отступления.

Я вошел, в воду, взяв в левую руку узелок с бельем и автомат. Сапоги я оставил на берегу, они бы меня утопили. Впереди плыл Сережа, все время оглядываяеь и улыбаясь нам ободряюще. Он плыл легко, свободно, и я пытался делать так же, И это вначале удавалось. Но потом я стал захлебываться, перехватило дыхание, и я поплыл тише, оказался в середине нашего взвода. Рядом пыхтел Алешка, и я только сейчас неожиданно понял, что се ним мы поменялись сапогами, Стало до слез обидно — ведь я протопал в его сапоге столько километров и стер ногу, она горела даже сейчас, в прохладной воде.

На полдороге я окончательно выбился из сид и стал глотать воду, но Алешка крикнул мне, чтобы я плыл на спине, Я обрадованно перевернулся, стало гораздо легче, и я побарахтался вперед, выбиваясь из сил и стараясь не отстать от Алешки. Впереди послышалось «ура», но я не мог посмотреть, потому что плыл на спине, только сильнее заработал ногами, а скоро задел дно, вскочил в мутной воде, вскочил и, стреляя на ходу, как и все, бросился вперед.

Общее ликование, общий ритм и стремление вперед ухватили меня, и я мчался по колючей траве вместе со взводом, радуясь и побеждая.

Сережины слова — комсомольцы, вперед! — будто обновили, перевернули нас. Я бежал по траве, обстреливая «противника», и в голове моей короткими зуммерами, по слогам звучали эти слова: ком-со-моль-цы — впе-ред! Ком-со-моль-цы-впе-ред!

Вот когда я первый раз в жизни почувствовал себя комсомольцем, и это без фразы, это было действительно так. В первый раз от меня потребовали как от комсомольца не металлолом, не двалцать копеек взносов, а действия. Действия для дела, где требовалось минимальное мужество — проплыть полкилометра после боевого броска, проплыть во что бы то ни стало, если даже ты не умеешь.

НУ ВОТ, ПОЗНАКОМИЛИСЬ

«Сидор» на плече, командировка в кармане. Все в порядке. Я еду на сборный пункт. В военкомате мне предлагали посмотреть личные дела, хотя бы на выбор, несколько. Я отказался. Что смотреть - родился, учился, женился… Лучше поехать сразу к ребятам, пожить с ними денек-другой, пока окончательно не сформируют команды.

Сборный пункт был на городской окраине. Возле железнодорожной ветки стояли старые, еще с военных лет, видно, бараки. Место оказалось тихое, только на тополях копошились и орали грачи, чувствуя близкую дорогу. Мутнели от частых дождей лужи, а у обочины дороги, назло осени, по-летнему цвел желторотый подсолнух.

От бараков пахнуло деревенским уютом — коричневые от мороза, солнца и старости бревна пахли чем-то до боли близким и родным.

Едва я распахнул обитую войлоком дверь, как уши заложило, будто ватой, мерным, однотонным гомоном. На лавках сидели парни — с мешками в руках или с маленькими потрепанными чемоданчиками. Парни были все на одно лицо — все одинаковые, стриженные под нулевку, одетые в телогрейки, в старые куртки, дымившие сигаретками, молчаливо смотрящие перед собой и оживленно говорящие о чем-то.

Кто-то тронул меня за плечо, я повернулся.

— У капитана отмечайся, — сказал мне круглоголовый парень, похожий на всех, а навстречу: мне уже шел капитан и спрашивал. на ходу женским писклявым голосом:

— Как фамилия?

— Серёгин,— ответил я машинально, оглядывая барак и одинаковых парней в одинаковых одежках.

Капитан рылся в своем списке, водил аккуратно отточенным карандашиком по бумаге и пожимал плечами.

— Да нет, нет,— сказал я, —меня в этом списке нет. Где начальник эшелона? Я к нему.

Капитан указал на фанерную дверь в глубине барака, и я двинулся туда, пробираясь в этом гомоне и табачном дыме, переступая через чемоданчики, вытянутые ноги и мешки.

Я шел не спеша, поглядывая вокруг, стараясь хоть как-то различить парней друг от друга, запомнить их лица, одежду, ведь мне с ними ехать. Ехать, конечно, недолго, каких-нибудь несколько суток, но эти сутки я буду отвечать за них, Если бы только отвечать — я буду их комсоргом, Одно слово — комсорг…

Вдруг я споткнулся и еле удержался, чтоб не упасть. И тут же раздалось веселое ржание. Мне дали подножку. Я вспыхнул, готовый взорваться, но тут же, еще не глядя ни на кого, сжал зубы. На меня смотрят многие. Пока они не знают меня. Я для них такой же, как все, новобранец, завтрашний однокашник…

Я остановился. Парень, подставивший подножку, сидел развалясь, и сигаретка висела у него на губе. Он не смотрел