Воинский эшелон (повесть) - Альберт Анатольевич Лиханов

по два письма строчит. Утром и вечером. Умрешь…

— У тебя-то кто-нибудь остался?

— Ха, чего захотел! — грубо хохочет он и весело глядит на меня. Потом, будто спохватившись. вдруг сразу делается серьезным.

— Так точно, никак нет!

— Слушай, кончай ты гнуться, — говорю я устало. — И кому это нужно…

— Ну, раз не нужно, так что ж…отвечает он зло.

Да, к этому не пробьешься так сразу. Бесполезно. Пуд каши съесть надо.

— Ладно, — говорю я, — дежурь. А ты, оказывается, злопамятный.

Я иду в тамбур и знаю, что в затылок мне смотрит Занин. Что у него в глазах? Как сделать, чтобы глаза эти смотрели по-доброму?

Вот и еще один маленький урок. Наверное, жизнь все время будет их преподносить. До древней старости, ежели доживешь. И так у всякого. А у нас, комсомольских деятелей, может быть, только втрое больше их, этих уроков. И в общем-то правильно. Так оно и должно быть, волков бояться—в лес не ходить. Но не грех, а польза делу, если бы уроков этих поменьше было. Если бы побольше мы размышляли о людях, к которым идем толковать, знали бы о них побольше… А ведь все только от нас… От нас…

В соседнем вагоне дежурит медноволосый Балалайкин. Я увидел его и усмехнулся. Что-то уж много рыжих я в этой дороге встретил. Первый, конечно, Мишка, а потом Ася и ее мама. И все рыжие связаны с неприятностями. Сначала пьяный Балалайкин, потом Димка Сизов, потерявший ум от рыжей Аси.

Когда я вошел, Мишка сначала прикрыл рукой какую-то бумажку. А потом вскочил и начал рапортовать сиплым шепотом, увидев мою повязку дежурного по эшелону:

— Товарищ дежурный, первый взвод…

— Садись,—сказал я,—пиши письмо дальше.

Проволочные волосы на макушке у Балалайкина будто накалились, краснее стали.

— А вы откуда знаете?

— Занин рассказал.

Миша вздохнул.

— Ну уж этот Занин.

Мы поболтали еще с Мишкой Балалайкиным, который два раза в день пишет своей жене, которой осталось получить от Мишки еще 2190 писем при таком темпе.

Потом я пошел в вагон, где дежурили философы. Мы играли потихоньку в домино, и Диогены хором рассказывали мне, как они не поступили в политехнический. Тихонько пело радио.

— Стойте-ка, братцы, — сказал Фима. он же Ефим, — хорошую песенку поют.

А по радио две девчонки тянули что-то печальное. Ефим поднялся и чуток прибавил громкость.

— Не забудем, как с вами прощались

На перроне под теплым дождем.

Будем ждать, если мы обещали.

Вы служите, мы вас подождем.

— Ага, как же, подождем, — сказал Диоген без особых примет.

— Уж точно! — поддержал его ушастый Федя.

— Да ну вас! — сказал Фима. — Громкоговорители!

—…Знаем мы, что трудна ваша служба,

Все ученья да ранний подъем.

Только вам сомневаться не нужно.

Вы служите, мы вас подождем.

Пели девчата грустно-грустно. Очень уж им неё хотелось расставаться с этими ребятами. С Петей. Федей и Ефимом.

—… Будут наши свидания сладки,

Будет весел родительский дом,

Вы солдаты, мы ваши солдатки,

Вы служите, мы вас подождем.

Не устают, хорохорятся Петя и Федя. Ну, мол, как же, мол, как же, солдатки. Много таких. Да ежели все ждать будут, загсы придется закрыть… А Фима молчит, морщится недовольно.

Ночь за окном. Спят ребята. А Мишка Балалайкин, человек с несерьезной фамилией, все не спит, наверное, и пишет домой очень серьезное письмо. Второе за день. И зеленоглазый Занин не спит тоже. Что он делает? Может, радио слушает?

СТОПКРАН

— Эники-беники ели вареники. Эники-беники…

Ефим считает считалочку. Кому первому ходить «в козлы». Дым плавает в нашем купе, будто подожгли дымовую шашку. Сейчас придет Никитин и опять заругается.

— Фима! Приоткрой-ка окно на минутку. Провентилируем.

Фима сосредоточенно разглядывает свои костяшки. Эники-беники выпали на него. Ему ходить первому.

Согнувшись крючком из-за своего непомерного роста, он приподнимается и крутит ручку. Струя чистого воздуха разрезает нашу дымовую завесу.

— Один — один,—азартно говорит Ефим грохочет костью по столу.

— Один — шесть, — добавляет Петя.

— Шесть — два, — стучу я.

Федька чего-то задумался.

— Стойте-ка, братцы, — говорит он.

Мы поднимаем головы.

— Старики, смотрите!

Федя прижался лицом к стеклу, вот-вот свернет свой нос.

— Дима! — кричит он мне.Смотри!

Я бросаю костяшки и прижимаюсь к стеклу. В темноте, впереди, почти у самой дороги полыхает зарево. Поезд мчится навстречу ему. Да, это огонь. Звезды, которые только что катились за окном огромными белыми точками, вдруг притухли, стали меньше. А пламя мчалось навстречу, нарастая с каждой минутой.

— Что делать? — спросил Федя.

— Сбегать за майором? — спросил Ефим.

— Нет! — сказал я.

Это бесполезно—бежать за Никитиным. Он спит. Пока добежишь до него, добудишься, поезд пройдет мимо. Нужно все решить самому. Сейчас я старший по эшелону. Я дежурный в эту ночь.

Стало ясно видно, что горит здание. Надо помочь. Но как? Машинист тоже видит это, но он сам не остановит поезд — ведь он ведет воинский эшелон. И он не имеет права остановиться. Это право имею я.

Я оборачиваюсь к ребятам. Они тревожно смотрят на меня. Они сидят какието сжатые, собранные, будто пружины. И я командую этими пружинами.

— Ребята! — говорю я. — А ну, по вагонам. Поднимайте всех по тревоге.

В секунду они исчезают из купе.

Я подхожу к стенке, на которой блестит ручка стоп-крана. Она запломбирована. Вагон мерно покачивает. Я опираюсь рукой о стенку. Проходят какието доли секунд, и я точно, отчетливо сознаю каждое свое движение, В эти микросекунды я должен сделать очень многое. И очень немногое. Остановить поезд. Я не знаю, что из этого вый. дет, И вдруг вслед за нами идет еще один состав? Й он налетит на наш? Ведь каждая минута на железной дороге — это точный расчет, это тонны груза_а это математически выверенный график, Я беру это