Империя под ударом. Взорванный век - Игорь Шприц

— Обещала одна.

— Одна! Бедная и несчастная Нина! Что ее ждет!

— А вы разве не станете ей помогать?

— И не надейтесь. Две кошки в одном доме? Фу, — поморщилась от пыли Лейда Карловна. — Поеду умирать в Хаапсалу, на родную мызу.

— И бросите меня?

— С большой радостью. Вам кофе со сливками?

— И чистый сюртук.

— У фас фее сюртукки тистые, — и с этими словами Лейда Карловна гордо уплыла на кухню.

Путиловский же пошел в кабинет — записать на лист бумаги все возникшие у него в голове варианты будущего развития событий по делу Певзнера. Заодно этот случай идеально дополнял его докладную записку директору департамента. Жаль, нельзя дописать. Но ничего, он присовокупит сегодняшний случай и свои соображения по нему в устной форме.

Железнодорожные вокзалы очень удобны для всякого рода встреч и расставаний. Они всегда на месте, в них всегда масса народа. Затеряться в толпе и уйти незамеченным тоже не проблема — есть несколько выходов. Законы конспирации рекомендуют вокзалы как идеальное место встречи для людей, чья задача — не привлекать к себе внимания. К таковым людям определенно можно было отнести инженера Евгения Филипповича Азефа и студента Горного института Николая Лелявского.

Николай отъезжал из Москвы в Петербург после веселых проводов старого века и встречи века нового. В студенческой компании он выказывал весьма резкие взгляды на мироустройство в следующем столетии, где главным орудием изменения мира к лучшему полагал методы радикальные, а именно террор во всем его богатстве: от простого запугивания до физического устранения противников социального прогресса.

При описании возможных методов устранения Николай был особенно кровожаден и никогда не щадил подлых прислужников закона. Он их травил ядами в бутылках водки и пирожках с ливером, а также в любовных письмах; топил в бочках с водой; резал всеми видами холодного оружия — от кухонного ножа до морского кортика; стрелял в них в упор и издалека из охотничьих ружей всевозможного калибра.

Но особенно Николай был страшен (и тогда курсистки вжимались от блаженного страха в глубокие мягкие диваны), когда царские палачи подвергались разрушительному действию взрывчатых веществ. Студент Горного института знал толк во взрывах, глаза его загорались, он вскакивал с места и начинал мерять шагами дядину гостиную. Сам дядя, крупный фабрикант Лелявский, в это время блаженно созерцал курсисток, запивая такое богоугодное дело стаканом хорошего хереса.

— Запомните, — в минуты душевной откровенности говаривал Лелявский племянникам. — Херес исправляет пороки печени! Каждый божий день по стакану — и отойдете в лучший мир Мафусаилами!

По мнению дяди, лучший мир был просто‑таки усеян бассейнами и фонтанами из чистейшего хереса, а у каждого фонтана сидело по святому и угощало вновь прибывших.

Однако вернемся к методам казни, кои собирался практиковать молодой Лелявский. Первым делом, поучал он, необходимо организовать подпольную лабораторию по изготовлению динамита. Альфред Бернгард Нобель, изобретатель динамита, сделал процедуру производства последнего доступной каждому аптекарскому ученику. И тем более студенту Горного института.

Вооружившись динамитом как основой борьбы за справедливость, далее следовало готовить формочки для бомбометания. Или изготавливать фугасы большой мощности для уничтожения квартиры обреченного деспота.

Тут не помогала и охрана. Снарядив форму с динамитом металлическими шариками от тех же шведских шарикоподшипников, легко было сразить целую роту охранников, а с ними и охраняемое лицо.

Николай пел гимн динамиту как фундаменту грядущего, как философскому камню, способному превратить свинцовые мерзости будней в золото будущего. Дело было за малым — начать.

И тут Николай всем своим видом показывал, что, в отличие от присутствующих, он уже начал действовать. У него уже что‑то есть. И это что‑то скоро будет продемонстрировано во всем великолепии. Они еще услышат имя Николая Лелявского! В этом месте даже дядя тихо кричал «Браво!», не соображая своей исправленной печенью, что неблагодарные потомки распылят его на молекулы одним из первых: на фабрике у дяди порядки были лютые…

Зубатов дело сыска организовал очень хорошо и о речах молодого Лелявского услышал одним из первых, а точнее — вторым после своего осведомителя. Именно поэтому провожать Лелявского пришел Азеф.

Уже была одна тайная встреча, во время которой стороны почувствовали такое родство душ, что Николай готов был хоть завтра взорвать кого‑либо! Да того же Боголепова, министра просвещения! Отдать лучших сынов России рядовыми в армию — до такой низости не додумался никто из известных миру мерзавцев, включая царя Ирода, Иуду Искариота, Нерона и Чингис–хана. Жить Боголепову оставалось недолго. Дело было за малым — за динамитом.

И тут Азеф понял, что сам Лелявский телефона не выдумает. Что ему нужен профессионал, который уже что‑то делал и пробовал. Такие профессионалы ему были известны. И известен способ связи с неким Викентьевым. Этот способ и был передан при прощании на Николаевском вокзале.

Купе первого класса оказалось приятно полупустым. Напротив Николая сверкала большими глазками знакомая курсистка, тоже возвращавшаяся в столицу. По ней было видно, что она не прочь вновь прослушать полный курс лекций по уничтожению плохих людей при помощи хорошего динамита. Бутылка дядиного хереса заманчиво отягощала баул. Путешествие из Москвы в Петербург обещало быть интересным.

Допрос Певзнера шел как по маслу до тех пор, пока не всплыли семь фунтов морфия. Певзнер, запасшийся словами на три допроса, попытался было все свалить на забывчивость провизора. И это была бы правильная тактика, если бы он знал о смерти бедолаги. Но поскольку Путиловский о судьбе провизора смолчал, то Певзнеру пришлось выкручиваться:

— Да–да, теперь припоминаю. Семь фунтов морфия в порошке, очень высокой очистки. Но ведь это лекарство, рекомендуемое при расстройствах нервной системы. Профессора Кильчевский, Карлов, Баумгартен… спросите кого угодно!

— Семь фунтов — это дорого?

— Семь фунтов — это прилично. Когда они есть. А когда их нет — таки их нет! И это дешево!

— Сколько это золотом?

— Не знаю, не знаю… Тысячи три. Может, четыре.

— Сейф мог быть взорван из‑за морфия?

— Конечно, конечно!

Певзнер успокаивал себя: за что его могут привлечь? За беспошлинный ввоз лекарства? Так это надо еще доказать. Певзнер чист как младенец!

— Вот у меня список ваших сотрудников за последние три года. — Путиловский положил перед аптекарем бумагу, и тот полез за очками. — Кто из этих людей мог затаить на вас злобу?

— Злобу на меня? Где я и где та злоба? — возмутился Певзнер. — Вы что? Да они меня отцом родным называют! Разве Певзнер злой человек?

Путиловского разобрал смех.

— Исидор Вениаминович, вы не злой, вы невозможный! Речь не о вас. Вы увольняли кого‑либо за порочащие поступки?

— Было дело. А вы думаете… — Тут Певзнер прозрел: — А–а-а! Кто‑то мне мстит! Боже мой, есть же мерзавцы!

— Кого вы увольняли со скандалом?

— А что вы называете скандалом?

— Исидор Вениаминович! Помилуйте…

— Извините… Вот этих двух, — и Певзнер отчеркнул две фамилии.

— Гершуни Григорий, Викентьев Алексей. Пожалуйста, поподробнее об этих случаях.

— Вы хотите очень подробно или просто подробно?

Путиловский подумал и ответил:

— Пожалуй, просто подробно.

— Тогда слушайте. Гриша Гершуни был очень хороший еврейский мальчик, бойкий, любознательный, добрый, ласковый, честный — копейки не украдет! Если что ему поручишь — разобьется в лепешку, но выполнит все до мелочей. Дал бы мне Бог такого сына, я был бы на седьмом небе от счастья! Чистое золото! Я даже думал: если все будет хорошо, то у моей Ребекки уже есть один жених! Тем более, что она ему нравилась — я же знаю молодых людей, я сам был молодой! И он тоже нравился моей Двойре.

— Вы сказали — Ребекке.

— При чем тут Ребекка? Кто ее будет спрашивать в таком важном деле, как замужество? Я говорю вам — Двойра, так это моя жена. Итак, Гриша понравился Двойре. Я тоже когда‑то понравился Двойре. А ей что нравится — так подавай. Но это было давно. Вот вы бы тоже понравились Двойре.

— Спасибо.

— Пожалуйста. У Двойры есть вкус. Так вот, в Грише все было хорошо, кроме одного: он не слушал старших. То, что он не ходил в синагогу и не читал Тору, так это не беда. Не все умеют читать. Но слушать старших должны уметь все. Вот вы умеете слушать, а Гриша не умел.

— Не умел или не хотел?

— У вас еврейская голова! В роду, не дай Бог, не было ли евреев?

— Вроде бы нет.

Путиловский не стал вносить это в протокол.