Товарищ Сталин, вы большой ученый… - Юз Алешковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И крутилась с калеками в танго,
Так как вальса нам не потянуть.
Очень жалко мне нашу сестрицу —
Не за то, что по пьянке дала, —
В воскресенье в районной больнице
От сыпного она померла.
Царствие небесное
Ей за все чудесное.
2012
Прощальный романс-танго
Надюше Митрошиной – сердечно
Она отмучилась, а я освободилася,
Сижу в гимназии с распущенной косой,
Рыдаю, как дитя,
от горьких Божьих милостей,
По лужам скорбных дней брожу босой.
Над клумбою горят созвездья георгинов,
Плывут на юг народы птиц и журавлей,
А в сердце сироты вновь бросила рябина
Кровавых ягод гроздь – на свете нет красней.
Мне снился гимназист —
печальный старец юный, —
Рвалась я в монастырь,
но он воскликнул «нет!»
И твердо спел куплет,
И это был дуэт
С его родной гитарой семиструнной —
Про черный в кобуре
Семизарядный пистолет.
О ландыши весны! О лета жизни жимолость!
О ваши благородия осенние грибы!
Спасибо, Господи, за каждую из милостей…
За горечь сладкую…
Прости, что тихо плачу…
Спасибо, Господи, – я, так или иначе,
Спасибо говорю за сей удар судьбы.
Над клумбою горят созвездья георгинов,
Плывут на юг народы птиц и журавлей,
А в сердце сироты вновь бросила рябина
Кровавых ягод гроздь – на свете нет красней.
Сентябрь 2013
Бог проявляется в деталях
Послесловие
Воспринимать родителя объектом филологических штудий не приходило мне в голову, покуда он не предложил написать послесловие для его поэтической книжки. Казалось бы, современный читатель имеет дело с архаичным материалом – энциклопедией советской жизни. Но материал для писателя – не самоцель, а повод обнаружить свое место в мире как минимум; максимум – создать собственную систему координат.
Помимо неожиданности и парадоксальности, которые выгодно отличают настоящее от пошлого, помимо жизнерадостности, далеко не всегда сопутствующей искусству, в нем должен действовать и сформулированный Шкловским метод остранения, который проявляет старое в новом свете. Пожалуйста: среди прочего, взгляд на мир глазами советского слепого, китайского поэта или правой ноги товарища Сталина, оппозиционные взгляды которой противоположны взглядам левой.
Сочинительство – протокол общения с Богом. Автор может находить Его хоть в самом себе (образцы клинического нарциссизма в изобилии поставляют и графоманы, и мастера слова), но у писателя религиозного, которым отец стихийно является, Бог выступает в банальном амплуа истины в последней инстанции.
Зато в кафкианских инстанциях предлагаемых его героям обстоятельств место Бога занимают идеи: эйдосы, обернувшиеся трескучими лозунгами советского земного рая (в генетически модифицированном изводе ими соблазняют и сегодня). Путь человечества от великого до смешного – от Бога до его замещения пародией на разум – оказался долог и кровав; отцу досталась роль его бытописателя.
Метафизика советской власти непостижима без погружения в быт, о который разбилась даже любовная лодка ее главного поэта. Советская власть – «Титаник» и айсберг одновременно; энтелехия революции, которая убивает своих детей, как Тарас Бульба, – тем, чем она их породила. Ее диалектика – диалектика дефицита – в сочетании нехватки свободы с избытком мнимой духовности.
Пустую мысль отец однажды определил как колесо без привода. Это и есть то самое Красное колесо, которое прошлось по костям русского народа, – колесо, от которого отцу посчастливилось уйти, как Колобку. Черты этого Колобка-трикстера свойственны почти всем его героическим персонажам.
Прием остранения возвращает нас к поэтическим текстам отца. Что общего в их героях – от эпического старого большевика, воспевающего товарища Сталина как бога, до лирического китайского поэта Юз Фу? Они – певцы деталей, будь то щепки из-под топора грузинского лесоруба или ветхая корзина из ивовых прутьев, в которой китайский Овидий находит посланья римского, простите, столичного друга.
Бог проявляется в деталях, когда они свидетельствуют о Нем. Оскверненное подобие Божьего образа может очиститься только Словом, и вернувшись в Него. Это – принцип герметической оптики: то, что внизу, помогает рассмотреть то, что вверху:
Вселенная и в лужах, и в болотцах
заглядывалась на саму себя,
по-моему, выискивая сходство
планетки нашей с капелькой дождя.
Таким же образом из увиденного на этапе окурочка вырастает целая история: выражаясь тюремным языком, ро́ман, в котором есть всё – и герой, и характер, и сюжет, и антагонист, и любовь, и даже библейская аллюзия. Так ужас и абсурд советской власти обнаруживаются в трагедии сталинской семьи, которую запускает маленькая Светлана, нечаянно оторвав фальшивые усы у двойника своего папы:
Горько плакал ребенок,
прижавшись к груди оборотня,
и несчастнее их
больше не было в мире людей.
Не отец и не друг, не учитель,
не Ленин сегодня
на коленках молил:
«Не губите жену и детей!»
В лагере отец написал «Песню свободы»: подходящий слоган и точный камертон его жизни и сочинений. Основа его метафизики представлена в романе «Рука» антагонизмом Души и Разума Возмущенного: «Мы, я убежден, произошли от обезьяны, а главное: идей нет никаких у Души. Как же можешь ты, вскричал я однажды, без идей? Опять заплакала Душа. Мне, говорит, просто нравится жить. Мне совсем не нужны идеи. А цели, спрашиваю строго, у тебя есть? Или тебе и цели не нужны? Нет, говорит, не нужны. Жизнь сама есть идея и цель».
Душа – олицетворение Свободы, Разум – тюрьмы, которая в разных ипостасях присутствует в жизнях едва ли не всех его героев: ею может выступать и номенклатурная квартира, в которой сталинский палач Мехлис осужден смотреть по телевизору собственные похороны. Душа – епархия Бога, Разум – дьявола.
Игры Разума и приводят к трагедии, в которой, как сказал Бродский, гибнет не герой, а хор. Лирический герой отцовских песен – солист этого хора, маленький человек. Его глазами мы видим абсурдный мир советской власти, выстроенный возмущенным разумом и лишенный здравого смысла (или не видим – как в «Песне слепого», которому объективная реальность по-ленински дана лишь в ощущениях).
Историю из романа «Кенгуру» о лагерном митинге в защиту друзей СССР, томящихся в застенках капитала, и забитом вохровцами
