Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда, в 2004 году, Пустовая считала, что «Сенчин получил признание благодаря современным ноткам и основательному охаиванию окружающей действительности», при этом «доля новизны, свежести в мироощущении Сенчина очень невелика». Далее, по мере разговора, критик всё больше распалялась. Возмущенная Сенчиным, она начала обвинять его в карьеризме: «Сенчин может стать поучительным экспонатом в музее истории литературы. К нему будут подводить юных писателей и говорить: смотрите, дети, что бывает с теми, кто выбирает литературу не как духовный путь, а как карьерную тропку. Он агрессивно сопротивляется всему оригинальному, безумному, дерзающему, восставая, по сути, против самого творческого начала».
Вслед за карьеристом Пустовая тогда разглядела в Романе еще и бюрократа: «По своей литературной стратегии Сенчин – реалист-бюрократ, следующий правдоподобию, как букве закона. Тупая сверка сюжета с ходом реальности ставит его как писателя в зависимость от деталей. Ни мысль, ни образность, ни идея, ни красота, ни, в конце концов, необходимость произведения его не беспокоят». Сенчин, по мнению критика, лишь с маниакальной настойчивостью собирает детальки, в силу чего от его текстов отдает магазином секонд-хенд или лавкой старьевщика, с соответствующим ароматом: «Детальки для сборки текста Сенчин достает не из бездонного колодца жизни, а из коробки вторсырья, как из набора юнписа». В итоге критик вообще отказывает ему в эстетическом чутье: «У Сенчина очень натянутые отношения с эстетикой. Художественное в литературе остается вне его понимания».
Однако позже, в рецензии на роман «Елтышевы» («Иск маленькому человеку»), Валерия Пустовая признала, что «автор научился делать из рефлексии литературу». Если раньше он только изучал, то теперь стал изображать и «маленького человека» увидел целиком, а не односторонне. Как считает критик, автор не прирос мастерством, а совершил «духовный прорыв, до которого Сенчин, в силу особенности своего дара, додумался». Получается, что собирание «коробки вторсырья» все-таки принесло свои плоды. В первой своей статье критик сосредоточилась на Сенчине-чужом, на том авторском двойнике, которого он сам старался изгнать. Поэтому критическая реакция была вполне объяснима и полностью вписывалась в его стратегию – значит, он добился желаемого результата.
Позже Пустовая поняла, что Сенчина, работающего на отторжении, от противного, следует воспринимать не внешне. Главное он всегда старательно прячет: «Отрицательное, от противного высказанное христианство – вот что меня поражает в прозе Сенчина. Религиозное жизнеощущение, действующее в литературе не как культурный след, ни тем паче как осознанная позиция – а своего рода духовный инстинкт. Откуда-то закрадывается в его произведения конфликт между внутренним и внешним зрениями. Автор видит только вещное и любит подчеркивать эту суженность взгляда, нарываясь на обвинения в цинизме, дурном глазе. Но динамика этого вещного в его прозе может быть понята только при опоре на законы незримой жизни: души. Эффект двойного зрения в романе “Елтышевы” выразился с новой силой».
Валерия пишет о «вывернутом религиозном инстинкте» Сенчина, «который наделен истовым отторжением от тленного, видимого, скоромимоходящего – и при этом лишен веры в его вечную незримую альтернативу. Отсюда зависшая между небом и землей, беспочвенная, отрицательная духовность его прозы, преодолевшей вещь, но не взыскавшей Бога».
С верой всё не так просто. Сенчин изучает ее, как бы проверяет крепость со всех сторон, действует от противного. Он боится обольщения миражом, а потому ведет своеобразную разведку боем. По сути, следуя известному рецепту Федора Достоевского, «вера моя через горнило сомнений прошла».
О личной вере Сенчин вкратце говорит в повести «Вперед и вверх». В ноябре 1984 года в родном Кызыле он крестился. Ему было 13 лет, обряд произошел втайне от родителей. Что подтолкнуло к этому? Размышления о смысле жизни (это позже герой «Минуса» приходит к выводу, что смысл один – борьба за пропитание): «Я тогда много думал о смысле жизни и вот додумался до того, что необходимо верить, а веру начать с крещения (чтоб всё как положено)». Пишет, что после обряда почувствовал легкость. Когда церковь вошла в моду – «я превратился в воинствующего атеиста», выбросил крестик, стал выводить героев нигилистов и богоборцев, но вскоре стал завидовать верующим, так как у них была опора в жизни, стержень. По нему выходило, что верующий отличается от неверующего тем, что у первого был “календарь жизни”, а у второго вместо него – набор одинаковых дней».
Прочитав этот кусок, я накидал в письме к Роману вопросы:
– Какие у тебя отношения с верой?
– Твой мир без Бога? Он богопокинут? Допускаешь ли возможность божественного вмешательства в мир? Может быть, через ощущение богопокинутости человек и скатывается, превращается в насекомое?
– В повести «Вперед и вверх» ты пишешь про крещение, как стал «воинствующим атеистом», выбросил крестик, а после стал завидовать верующим и читал жизнеописание Серафима Саровского. Таков и был твой путь? Как сейчас?
Роман ответил кратко: «Сложные вопросы ты задаешь. Целый роман надо писать, чтобы на них ответить. И то вряд ли. Грубо говоря, в последнее время ощущаю близость к тому пониманию веры и Бога, какую выражал в своих статьях и трактатах Лев Толстой. Хотя понимаю, что следовать его советам смертному почти невозможно. Про Серафима Саровского что-то не помню. Кажется, не писал про него. А может, и писал… Извини, что ничего не ответил по существу. Может быть, позже». Но и в этой краткости виден процесс, горнило сомнений еще не пройдено. Он всё еще задает вопросы в духе: «Чего вы хотите?»
Если Пустовая после повести «Конец сезона» и романа «Елтышевы» увидела нового Сенчина, то уфимец Игорь Фролов, наоборот, именно тогда окрестил его «люмпен-литератором» («Деревянные солдаты Романа Сенчина»), которого «не отпускает его прошлая судьба, а новая, которую он пытается строить, – не его». Фролов, как первоначально и Пустовая, категорически отказывает Сенчину в писательском даре, говоря, что его творчество «является абсолютным нулем художественности».
По мнению уфимского зоила, тайна Сенчина состоит в том, что он сам знает, что пишет очень плохо, у «него нет литературного слуха» (если знать только Сенчина-чужого, то в это вполне можно поверить). Его несчастье будто бы состоит в том, что он сам знает, что занимается не своим делом, становясь литературным чернорабочим, действующим по поговорке «терпение и труд всё перетрут»: «Он пишет, словно копает землю, – там не до творчества, там главное – продвинуться в длину, там считают вынутыми ведрами. И там не до радости, потому что копает человек не на свободу, а
