Севастопольский камень - Леонид Соловьев

Разговор этот происходил в блиндаже, где еще вчера сидели фашисты – остались от них только две помятые каски да разбитый взрывом пулемет. Наверху наша артиллерия вела ураганный огонь, в протяжном и низком пушечном реве нельзя было различить отдельных залпов. Блиндаж весь дрожал и трясся, с потолка сыпалась земля.

– Здорово бьют! – сказал майор. – Значит, скоро будем штурмовать. А пока что, товарищ мичман, и для вас найдется работа, если пожелаете. Ранили у меня позавчера заместителя по политической части, а был он большой мастер с бойцами беседовать по душам. Вы моряк старый, коренной, всего повидали на своем веку. Вот бы вам поговорить с людьми – насчет камня, о традициях флотских, о нашей чести морской. Службы у вас сорок пять лет, вид солидный, авторитет…

Ну, как будто он в воду смотрел, майор, лучшего занятия для Прохора Матвеевича нельзя было выдумать!

И превратился Прохор Матвеевич на старости лет в пропагандиста. Через два дня он был уже любимцем батальона. Давно известно, что моряки в хорошем разговоре толк понимают. Прохор Матвеевич был оценен по достоинству.

Когда под немецким огнем он пробирался ходами сообщения, ему отовсюду, из траншей, из дзотов, из блиндажей, кричали:

– Папаша, к нам загляните, к нам!

И он заглядывал, не отказывался. Он садился, не спеша закуривал, потом начинал степенный разговор:

– Ну как, ребятки, скоро камень в Севастополь доставим?

– Скоро, папаша. Вот выйдет приказ штурмовать – сразу доставим.

– Штурмовать, ребятки, по-русски надо, по-суворовски. А то немец вон восемь месяцев штурмовал…

– Нам, папаша, немец не указ!

– Правильно, сынки! – говорил Прохор Матвеевич.

Всегда находился какой-нибудь старшина, который с беспокойством спрашивал:

– А дощечка там медная будет, около камня? С надписью дощечка, когда, значит, доставлен в Севастополь и каким батальоном.

– А как же без дощечки? – отвечал Прохор Матвеевич. – Обязательно будет дощечка…

Так начиналась беседа и легко, свободно шла дальше и заканчивалась какой-нибудь необыкновенной, удивительной историей, которую Прохор Матвеевич умел рассказать всегда кстати. Заговорили в траншее о знаменах – Прохор Матвеевич отозвался целым рассказом. О кораблях однажды заговорили – Прохор Матвеевич конечно уж не молчал. Пожаловался один паренек, что долго нет писем из дому, – у Прохора Матвеевича оказалась наготове история о затерявшемся письме. Слушали затаив дыхание бойцы, слушал паренек и светлел лицом. «Рано начал я тревожиться», – думал он про себя. Один боец как-то сказал в блиндаже:

– Если потеряю руку или ногу на фронте – домой к жене не вернусь. Уеду в Сибирь.

У Прохора Матвеевича нашелся и на этот случай в запасе интересный рассказ о моряке-инвалиде, который вот так же поехал из госпиталя не домой, а в Сибирь, а жене послал от чужого имени открытку: так, мол, и так – погиб ваш муж смертью храбрых.

– Он, видишь, хотел этой самой открыткой все концы сразу обрубить, – неторопливо повествовал Прохор Матвеевич. – Одного не сообразил чудак, что настоящую, хорошую жену в таком деле обмануть невозможно. Жена почерк на открытке признала…

– Ишь ты, какая! – отозвались бойцы.

А Прохор Матвеевич продолжал рассказывать дальше, как поехала верная жена на фронт, а с фронта – в госпиталь, из госпиталя – в Сибирь, как мучилась она, разыскивая мужа, как, наконец, нашла его где-то в Тобольске и первым делом задала ему добрую трепку за глупые мысли.

Закончил Прохор Матвеевич свой рассказ наставлением:

– От этаких вот поступков глупых только одно беспокойство женам получается и загрузка транспорта – больше ничего. И скажу еще, что настоящему моряку, пока он жив и в строю находится, об этом и думать не положено. Стыдно моряку самого себя наперед хоронить!

Задумались бойцы, запомнили наставление. И потом между ними таких разговоров, что вот, мол, чувствую, завтра убьют меня, никогда больше не было.

Майор, командир батальона, сказал Прохору Матвеевичу:

– Замечательные истории рассказываете вы! Некоторые бойцы даже записывают. Об одном сожалею – о ваших годах, а то ни за что не выпустил бы из батальона! Спасибо за службу!

– Служу Советскому Союзу! – ответил Прохор Матвеевич и отошел удовлетворенный: не зря, не зря он ест матросский фронтовой хлеб!

Между тем артиллерия все яростнее молотила по вражеским укреплениям, все злее бомбили наши пикировщики и штурмовики. Воздух над позициями стонал, шипел, содрогался. Севастополь днем затянут был дымом, ночью же пламенел багрово и мутно. Дни штурма близились.

Ничего не сказав командиру батальона, Прохор Матвеевич тайно запасся трофейным автоматом, гранатами, парабеллумом. Он решил идти на штурм вместе со всеми и даже впереди. И когда он это решил – севастопольский камень, показалось ему, слегка шевельнулся во внутреннем кармане кителя против сердца.

Опускались южные густые сумерки, явственнее обозначались летучие зарницы залпов, Севастополь все гуще окрашивался в ночной багрово-мутный цвет. Прохор Матвеевич долго стоял в задумчивости, не слыша вокруг ни свиста, ни грохота, ни воя, которые стали за эти дни такими привычными, что даже и не замечались; глядя на пылающий Севастополь, старый боцман думал об удивительной и неповторимой судьбе этого города; вспомнил он и Нахимова, и Корнилова, и Кошку, и Дашу, и многих других, проливших здесь свою кровь. Вспомнился ему и неизвестный моряк, скелет которого с истлевшими обрывками тельняшки нашли позавчера за камнем, в кустах, на склоне горы.

Взволнованный этими мыслями, он долго не мог уснуть в землянке и все ворочался, хотя было уже за полночь и бойцы давно храпели, свистели вокруг на разные голоса. Наконец сон сломил Прохора Матвеевича.

…Майор перед штурмом попробовал задержать старика в своей землянке под тем предлогом, что нужно-де покараулить разные вещи, но Прохор Матвеевич и слушать не захотел.

– Для этого есть легкораненые, – ответил он. – А мне дозвольте с батальоном, если вы ко мне хоть сколько-нибудь имеете уважения. В бою, товарищ майор, тоже иногда полезно бывает поговорить с человеком.

Что можно возразить на такие слова? Да они к тому же понравились майору: он сам был человек боевой и умел ценить воинскую доблесть в других.

– Дело ваше, товарищ мичман, – сказал майор. – Мой совет вы слышали, а дальше поступайте, как вам подсказывает морская флотская совесть.

И пошел Прохор Матвеевич на штурм вместе со всеми и даже впереди. Севастопольский камень лежал у него во внутреннем кармане, против сердца, как щит или броня.

– Я за себя не тревожусь, – говорил старик в бою морякам. – Покуда я к фашисту стою лицом – сердце мое защищено от пули. Вот если спиной обернусь – тогда, конечно, дело совсем другое. Солдат, как только спину противнику показал, считай – мертвый!..

Надо сказать, что подобные разговоры происходили не в блиндажах и даже не в окопах, а под таким огнем, что и бывалые бойцы покряхтывали. Перебежка… залегли, и Прохор Матвеевич выберет все-таки минутку, чтобы молвить что-нибудь поучительное. А слушать было кому: около Прохора Матвеевича всегда оказывалось три, четыре, а то и пять бойцов. Старик не знал, конечно, что майор специально приставил к нему бойцов для охраны: не ровен час не ударил бы старика штыком какой-нибудь фриц в рукопашной.

Я не берусь описывать огневых, героических дней штурма: не видел. Да если бы даже и видел – все равно описать не сумел бы, здесь нужна поэма или целый роман. Перейдем лучше прямо к судьбе Прохора Матвеевича.

На третий день штурма, поднявшись в очередную перебежку, он вдруг увидел перед собой мгновенный желто-красный блеск разрыва и лицом вниз рухнул в темноту, в безмолвие – в ничто.

Над ним склонились два бойца. Один из них приник ухом к сердцу Прохора Матвеевича и выпрямился бледный.

– Эх, Вася! – сказал он. – Погубили фрицы нашего старика! Дадим им, Вася, жизни за это!

– Камень возьми! – сурово отозвался второй. Они взяли камень и, пригнувшись, побежали вперед, в огонь и грохот. Задерживаться было нельзя.

Бой двигался к Севастополю, бой гремел уже на окраинах, на Малаховом кургане, у Северной бухты, на центральных улицах, а Прохор Матвеевич ничего не видел, ничего не слышал. Он лежал неподвижный, синевато-белый, без кровинки в лице. И не слышал, бедняга, последнего залпа, после которого стала над землей и над морем торжественная тишина победы.

Но тишину эту услышал он, очнувшись поздней ночью. Все он сразу понял. Охваченный порывом, хотел встать и не смог, хотел ползти и тоже не смог. И тогда старик заплакал – от радости, что Севастополь, наконец, свободен, и от обиды, что не его, не Прохора Матвеевича рукой положен будет на свое место севастопольский знаменитый камень. Пить ему очень хотелось, а вода вся вытекла из фляги. Он лежал на спине, смотрел в небо и плакал, звезды сквозь слезы были мохнатыми.